Виктор ВАСИЛЬЕВ
ПУД МУКИ
Рассказ
Август в этих местах был почти всегда холодным, а нынче он стоял тихим, многоцветным и теплым, даже
жарким. Если смотреть на тайгу сверху, то видно было бугристую цветную шубу, которая покрывала невысокие
горы со всех сторон до горизонта. Все дышало покоем и умиротворением. И природа, и зверье, и человек тихо
готовились к совсем недалекой осени, а затем к суровой в этом крае зиме. В тайге вял и желтел папоротник. С
лип, берез и других деревьев тихо падал лист. Пламенела волчьими языками рябина, и не кричал часто, как летом,
лесной голубь, и не ухал филин. Вода в реках и озерах делалась все холодней. Ночами из тайги стало тянуть
холодом. Травы бурели и никли. Только огромные сосны и ели стояли, как великаны, показывая свою мощь и
незыблемость…
Деревушка Лыковка карабкалась вверх по вырубке на невысокую гору. Избы стояли врассыпную: ни улиц,
ни переулков. Всего двадцать семь домов… Избы невысокие, приземистые, срубленные без всякой фантазии. На
некоторых крышах росли трава и даже табак. Хороших и просторных домов не было, хотя леса вокруг было море.
На задах стояли баньки по-черному. Даже избы некоторые были без труб, тоже черные избы… Словом, Лыковка
была чалдонской деревушкой, и жили здесь чалдоны, предки которых неведомо когда приплыли сюда по Волге
и Каме с Дона.
В Лыковке больше половины чалдонов носили фамилию Лыковых. Такую же фамилию имел и Афоня. Его
изба стояла на окраине деревушки. До тайги — рукой подать. Как обычно, сегодня он поднялся рано, когда над
кромкой тайги встало солнце. Болела голова, во рту пересохло, а на губах образовались наросты слизи. Вчера он
гулял на дне ангела в поселке у стрелка Васьки Чагина и нажрался не в меру самогона, который здесь настаивали
особо — на табаке и курином помете…
Афоня совершенно не помнил, как это он добрался до Лыковки. Целых три версты ведь. Что-то болел
затылок, наверно, Агафья приложила руку, злобясь на мужа. Это уж точно… Пить хотелось страшно. Он с
усилием поднялся, сбросил старое солдатское одеяло и сел на край кровати. Сначала он посмотрел на свое худое,
жилистое тело, затем огляделся вокруг. Никого дома не было, Агафья, видимо, ушла на ток молотить рожь. У
самой кровати лежала распластанная черная медвежья шкура, и он чувствовал тепло и щекот медвежьего ворса.
Афоня поднялся и почти побежал в сенцы, зачерпнул из бочонка ковшом прохладную воду и начал жадно
пить. Стало сразу легче. На дворе раздался лай, и в открытые двери ворвался Ерунда. Он весело запрыгал, заюлил
возле хозяина. Лицо Афони оживилось. Он сел на край скамейки, а собака встала на задние лапы, передние лапы
положила ему на голые коленки. Афоня стал гладить собаку по голове.
— Скажи, Ерунда, это ты меня вчерась довел до избы? Должно — ты, коли я живехонек…
Собака повизгивала и преданно смотрела прямо в лицо хозяина. Пес был небольшой. Шерсть длинная,
темно-серая, уши торчком, мохнатый хвост кренделем. Морда длинная, а в пасти большие клыки, как у рыси.
Афоня и сам не знал, какая порода сидит в Ерунде. Два года назад Верка Лыкова принесла ему щенка:
двухмесячного, мохнатого и с виду веселого.
— Афанасий Емельяныч, возьми, жалко бросить-то его. Нюрка, подруга, сунула в дар ко дню ангела, а
сама чичас в город уехала. Учиться будет дале… А я куды со щенком?
— А не знаешь, какой он породы?
— Не вестимо, Емельяныч.
Афоня погладил щенка, тот заворчал и залаял. Афанасий засмеялся:
— Кликать-то как его?
Теперь засмеялась Верка:
— Ерундой девки назвали.
— Это как же? Кобель, да Ерунда?..
— Вот те крест, Афанасий Емельяныч. Ерунда он…
Афоня снова засмеялся и опять погладил щенка.
— Ерунда, так Ерунда. Чудно токмо…
Без собаки ему было никак нельзя, а своего Полкана он увел в тайгу и застрелил со слезами на глазах.
Хорошая была собака — сибирская лайка, на любую дичь шла. Но пошли у нее по телу язвы, а из пасти потекла
желтая слюна. Вот и пришлось кончить…
Стр.1
Он вздохнул тяжело, выпил еще полковша воды и вспомнил, что в подполе у него был самогон. Но
опохмеляться нельзя: от Агафьи попадет, и вообще, похмелье — вторая пьянка. Афоня в своей Лыковке боялся
только Бога да Агафью. Давно она наказывала ему сходить в тайгу за шиповником, который здесь употребляли
все как заварку и как лекарство.
— Еще покимарю и сбегаю, — сказал он тихо сам себе, а потом поглядел на собаку и ей:
— Давай беги во двор к курам, Ерундистика.
И он, чуть пошатываясь, пошел к своему ложу.
Если на Афоню посмотрел бы в это время кто-нибудь посторонний, не лыковский, то точно бы засмеялся:
ноги тоненькие и кривоватые, ребра хоть считай, лицо длинное, кирпичного цвета от загара. А редкая, сивая
бороденка делала его лицо еще длиннее. Волос у Афони — не поймешь — то ли желто-серый, то ли седой. А
глазки маленькие, черные и пронзительные. Мальчишки за глаза звали его козлом, и, когда он проходил мимо
них, кто-нибудь обязательно начинал блеять по-козлиному. В душе он возмущался, но молча проходил мимо, как
будто не замечая ничего. Ведь когда-то и он был такой.
Но, несмотря на все это, Афанасий Лыков был весьма известным не только в Лыковке, но и во всей округе.
Первейший охотник и следопыт, он мог по своим приметам выйти из тайги, взять след зверя, глаз, как он
говаривал, был у него, как ватерпас. Зайца бил, не целясь, на вскидку. Он уже забыл, сколько он добыл медведей…
Все потому это, что родился и вырос он в этой глухомани. Кроме этого, уважали лыковцы Афоню особо за его
грамотейство. Он был единственным грамотным человеком в Лыковке. При царе Николае здесь была церквушка,
а при ней — дьячок Иосиф Шилов, сосланный сюда правлением епархии за излишнее почитание Бахуса. Иосиф
гордился своим именем — отца Бога, все равно и здесь пил горькую, от случая к случаю служил обедни и
всенощные. Он был добр и ласков к людям, поражаясь дремучему быту этих мест.
По доброте своей и от нечего делать, так как службу он служил редко, стал учить дьячок деревенских
огольцов грамоте в своей просторной избе. Приправой к учебе, несмотря на мягкость характера, у него служили
розги.
Одним из учеников Иосифа и был Афоня. Он хорошо усвоил четыре действия арифметики, читал и писал
прилично. Научился даже считать на счетах. К нему приходили лыковцы, прося написать письмецо или какуюнибудь
бумажку. Длинными зимними вечерами читал Афоня Библию, которую знал почти наизусть.
И тем не менее был Афанасий Лыков партийным человеком еще со времен коллективизации. Каждый
месяц он аккуратно нес пятьдесят копеек в партийную кассу, что находилась в парткоме лагерной зоны. В
Лыковке больше его называли просто Афоней, меньше — Афанасием Емельяновичем. А в вольнонаемном
поселке, что был при зоне, стрелки окрестили его блатным дедом. В войну он служил в этой зоне надзирателем и
нахватался блатных слов, употребляя их теперь при разговоре. Но он нахватался в зоне и других слов, совершенно
ему непонятных. Они ему казались значительными и таинственными. Это он перенял от политических, которые
мучились в лагере невесть за что… Лыковские бабы страсть как уважали Афоню за эти слова. К примеру, сидят
Афоня с Агафьей и соседкой Лукерьей Филипповной, пьют чай. А Агафья и говорит:
— Афоня, я цаю испила уже скоко, а пузо-то холодное?..
Афоне очень не по душе невежество жены, да и вообще всех лыковских баб и мужиков, которые постоянно
цокают и окают, и он серьезно отвечает:
— Это у тебя, Агаша, должно быть, иллюзия…
Агафья и Лукерья непонимающе таращат глаза на Афоню:
— А цо это такое? — спрашивает Агафья.
— Это такая болесть — пузо не принимает тепло, — хитро отвечает Афоня.
Кроме всего, Афоня слыл мастером на все руки. Возле избы, на большом лыковском огороде стоял сарай,
мастерская Афони, срубленный еще его родителями. Лыков умел все: гнул дуги, делал бочки и плел лапти, хотя
лапти плели и другие мужики, но Афоня плел лапти мастерски, с выдумкой и любовью. Мог — с двойной
подошвой, с задником, а для лыковских девок он плел особо: остроносые, в мелкую клетку и даже с лыковыми
бантиками. Девчата покупали их по рублю за пару. По воскресеньям, на вечеринках в поселковом клубе они
танцевали золотыми ножками краковяк и тустеп.
Со своей Агафьей плел он из лыка веревку и сдавал ее в лагерную зону по копейке за метр.
А вот с детьми Лыковым не повезло. Сын Емельян, названный в честь деда, в сорок первом пошел
добровольцем на фронт и пропал без вести. Рыжеволосую красавицу Настю, которую оперуполномоченный
Лютов называл Рыжей Венерой, увез в город офицер, приезжавший в зону с актировочной комиссией. И с того
времени она как в воду канула. Ни слуху ни духу.
Афанасий Емельянович не любил вспоминать свою работу в надзорсоставе, хотя она позволяла ему
избежать фронта. Став надзирателем, он получил огромную власть над людьми: мог карать и миловать. Но он
понял вскоре, что это призрачная, временная власть. Властвовать над подневольными людьми — не укладывалось
в его сознании, подчиненном библейским законам. Кроме того, служба в зоне занимала много времени и отрывала
его от любимых дел. Но все же надзиратель Афоня и карал, и миловал. Особенно карал он уголовников, которых
люто ненавидел. Еще бы! Идет он, к примеру, по зоне после отбоя мимо барака, а из форточки ему кричат:
Стр.2
— Дедушка, пес вохровский! Иди к нам, мы тебя опедерастим!..
Бежать в барак, выяснять кто, дело бесполезное: там все лежат на нарах и даже храпят, а дневального нет
— ушел в кипятилку за горячей водой.
Другое дело — политические. У них в бараках чистота и порядок: ни ругани, ни драк. И почти у каждого
— огромный срок…
Одного не понимал Афоня, как это за плен, за какое-то окружение, давали такой срок? Война есть война.
На войне всегда убивали, окружали и брали в плен. Сидеть же за прочитанную вражескую листовку, за ненароком
оброненную запретную фразу — уму непостижимо… По мнению Афони, среди политиков были и великие
умницы, например, Задонский Петр Всеволодович, профессор, доктор каких-то наук. Как заговорит, аж башка
идет кругом… Кто, к примеру, он, Афанасий Лыков, супротив его? Хрен комариный! Не больше! И этот
Задонский — враг народа… Здесь Афоня тоже ничего не понимал: как это образованный и культурный человек
оказался вдруг врагом нашим… Как это он, русский человек, пошел супротив своего народа?! С другой стороны,
все воры, насильники и убийцы должны быть уничтожены, пострелять их всех — и все тут. Невинные не должны
сидеть за решеткой…
Уважали Афанасия Емельяновича лыковцы за усердие и трудолюбие, но корили его, особенно бабы, за
коммунию и за то, что на Троицу и Покров страшно запивался…
* * *
Афоня проснулся оттого, что на дворе залаял Ерунда, потом вдруг кто-то тронул его за плечо:
— Афанасий Емельянович, проснись!
Он моментально встрепенулся и открыл глаза. Перед ним стоял сержант Кожевников, в полной форме,
здоровенный вохровец. Афоня откинул одеяло и сел:
— Што тако?
— Побег в зоне случился, сёдня утром. Вот Медников к тебе послал, просит идти в поиск…
Лицо Афони просветлело враз.
— Кто ушел? Откуда? — живо спросил он. — Почему не стрельнули?
Сержант чуть улыбнулся:
— Сёдня Васька Чагин повел бригаду в Липовую падь драть лыко. Ты знаешь — из лаптеплеточной?
Девять человек всего. Там же одни доходяги, в лаптеплеточной-то… Бычка взяли, повозку для лыка, а Васька с
похмелья очень внушительно вчерась гулял.
— Знаю, — прервал его Афоня, — я у него был, едва до избы добрался.
Кожевников понимающе кивнул и продолжал:
— Привел, значится, их Васька, а сам настелил лап, карабин на сучок повесил, предупредил старшего, мол,
чуть чего, разбуди… И мертво заснул. Ну и ушел тот… Почто не уйти?.. Теперя с Чагина погоны сорвут и вообще
выгонят из дивизиона.
— Послушай, а не знаешь, кто ушел-то? Политик или уголовник?
— Не знамо. Только он слабый и далеко не уйти ему…
По лицу Афони пробежала едва заметная довольная улыбка:
— Лады, Ефим, я мигом соберусь.
— Давай. А мне на службу…
На дворе лаял и прыгал около коня Кожевникова Ерунда. Сержант вскочил на коня и, крикнув «пошел»,
галопом поскакал по дороге. Афоня, стоя на пороге, смотрел ему вслед. Потом, войдя в избу, снова сел на кровать,
соображая, что к чему. Перед его глазами вдруг возник пудовик крупчатки с двумя нулями на мешковине… Не
мука, а солнце. Здесь такой и во сне не увидишь. Агаша блинцов напечет… Лапша с курятиной… Он даже
облизнулся, хотя до крупчатки было еще далеко. Но Афоне уже казалось, что пудовик почти что у него в руках.
Ему льстило, что сам майор Медников, хозяин зоны, обратился к нему. А, по правде говоря, больше и
обратиться-то не к кому. Часть лыковских мужиков ухайдакали немцы, а те, кто остался в живых, служат в
вохре… Здесь, если побег, начальство лагеря обращается к мужикам за помощью. За беглого, живого или
мертвого, со склада выдавался пуд белой муки и две банки бобовых консервов в томатном соусе. И многие, кто
мог, шли в поиск, потому как тут, кроме ржанухи и картошки, ничего не было.
И Афоня стал собираться. Делал это он быстро, не суетясь. Снял со стены ружье, посмотрел стволы на свет,
зарядил патронами с картечью, слазил в подпол, отрезал копченой лосятины, налил во фляжку самогону. На
всякий случай… В тайге родников уйма, воды брать не надо… Еще отрезал он краюху хлеба и взял луковицу,
спички, кружку и соль. Обязательным снаряжением в таком походе был и нож. Все это сложил Афоня в
вещмешок, сунул туда же старый офицерский китель, подаренный в прошлом году оперуполномоченным
Лютовым. Вечером в августе уже прохладно. У Афони был свой порядок. Если он шел за крупным зверем или
хотел что-либо сделать серьезное, важное, тогда шел он в угол избы, где стояла небольшая икона Богоматери с
младенцем на руках и висела на цепочке тлеющая лампада. Идя летом в тайгу, он всегда надевал лапти. В них
Стр.3