Теперь хранителем родовой чести был Платон Кириллович и требовал ради ее обновления поступков, которые означали бесчестье в глазах его сына. <...> Тем поразительней было, что это сумела сделать его сестра, мечтательная Лида. <...> И тем более волновало предстоящее свидание с ней, которого так добивалась Ирина Илларионовна. <...> Лида была всего двумя годами моложе брата, и ее образ неизбежно воскрешал в его памяти множество воспоминаний, совершенно незначительных и смешных для всякого другого, но дорогих и трогательных для него. <...> Из Харькова и Москвы приезжали на консилиум доктора, у всех были серьезные, озабоченные лица, даже Платон Кириллович сидел дома и говорил вполголоса. <...> Но наступало улучшение, и всё оживало — садовник добивался разрешения поднести маленькой барышне выращенные для нее персики, Ардальон привозил из города замысловатые игрушки, Ирина Илларионовна и старушка Жакло должны были принимать меры, чтобы оградить покой слабого, маленького существа от многочисленных посетителей. <...> . . С годами она физически окрепла, и Ирина Илларионовна согласилась, скрепя сердце, отдать ее в институт. <...> В то самое время Охолдин стал кадетом и каждое воскресенье поднимался по институтской лестнице в больг № 14 ГРАН И шой, по-казенному строгий зал. <...> Лида вернулась в деревню, необыкновенно много читала и начала, по выражению отца, «чудить». <...> Однако Лида отказывала всем искателям ее руки, а о революции тоже не хотела слышать. <...> И стала крестьянкой Лидией Пупенко, приписанной к станице Корчагинской, верстах в десяти от города Луганска. <...> Но даже брать, не говоря уже про отца, склонен был считать этот шаг сумасшествием, и сама фамилия «Пупенко» резала его слух. <...> — Послушай, знаешь ты в Корчагинской плотника Маркела Пупенко? — спросил возницу Охолдин. <...> — Ямщика все сильней разбирал смех, некоторое время он только размахивал над спи 100 ГРАН И ной своей лошадки веревочным кнутом. <...> Лида почувствовала ложность положения, пятна на ее щеках <...>