Михаил ЧВАНОВ
ФРАНЦУЗСКИЕ ПИСЬМА
Сентиментальная повесть*
— Прощай, — сказал Лис. — Вот мой секрет, он очень прост, зорко лишь одно сердце. Самого главного глазами
не увидишь... Ты не забывай, ты всегда в ответе за тех, кого приручил…
Антуан де Сент-Экзюпери
С некоторых пор он жил навязчивой мечтой-идеей: написать рассказ со счастливым концом. Может,
таким образом, не признаваясь себе в том, он надеялся, по принципу обратной мистической связи, хоть в
мистику не очень-то верил, на прощание получить от жизни хоть немного счастья, хотя понимал, что он его
не заслужил.
Но так как сюжеты своих рассказов и повестей он всегда почему-то брал из собственной жизни, с
рассказами или даже всего с одним рассказом со счастливым концом у него ничего не получалось. «Не любите
вы своего читателя. Людям и так нелегко живется, а вы совсем их к земле клоните», — не раз он слышал упрек
на редких читательских встречах, которые, может, как раз по этой причине по возможности избегал. А
однажды одна женщина бросила ему эти слова в глаза, словно горсть песку, с такой болью, ему показалось
даже, с такой ненавистью, что он не просто опешил, а несколько дней перед ним близко стояли ее узко
сведенные если не в ненависти, то в явной неприязни глаза…
Недавно ему приснился странный сон. Какое-то большое собрание народа: то ли театр, то ли какая
конференция или даже съезд. А он посреди этого народа ходит почему-то голый, прикрываясь то ли книгой,
то ли журналом. Спешил скрыться в ближайшую дверь, а там еще больше народа. И, разумеется, все на него
смотрят. Одни делают вид, что не замечают его наготы, отводят глаза. Другие откровенно пялятся,
показывают пальцем. Но никто не пытается его задержать или как-то помочь в сложившейся ситуации. А он
не знает, почему он голый, и не знает, где его одежда. И все куда-то пробирается, стесняясь своей наготы…
Проснулся среди ночи, потом долго не мог уснуть, пытаясь осмыслить сон, и в конце концов решил,
что сон своего рода символический. Да, всю свою непутевую жизнь он рассовал по рассказам, повестям,
каждый раз догола обнажая душу, не оставляя никакой тайны о себе, и жил теперь с ощущением словно голый:
все о нем все знают и, в большей степени, чем он, испытывают неловкость за него. По этой причине с
некоторых пор он старался не дарить свои книги знакомым и, тем более, близким людям, чтобы не ставить их
в неловкое положение, потому как в очередной раз будет перед ними словно голый, если, конечно, они книгу
прочтут.
И вдруг…
И вдруг счастье, вроде бы, улыбнулось ему. Неожиданно, сначала тихо, застенчиво, что почти не
верилось в него, но постепенно, словно теплым облаком, охватывая его всего так, что он, вопреки всему, в
него поверил, хотя в то же время оно было так призрачно.
И однажды ночью томительно подумалось: неужели у него будет рассказ со счастливым концом? Но
он тут же торопливо, чтобы не спугнуть, отогнал эту мысль.
Но в то же время его не покидало чувство, что он на каком-то чужом пиру играет какую-то чужую роль,
вот-вот обман раскроется, и его выгонят с этого праздника чужого счастья. Но дни шли за днями, и он
постепенно начинал верить, что на его «закат печальный мелькнет любовь улыбкою прощальной».
* * *
Все началось теперь уже восемь лет назад. Впрочем, гораздо раньше…
А восемь лет назад они шли тихой одноэтажной старинной улочкой, чтобы после редкого и короткого
свидания расстаться на углу. Каждый торопился и в то же время не торопился в свое неуютное «домой». Она
была, как говорила ему, в разводе. Было ли это на самом деле так — он не знал. Его семейная жизнь, как и
жизнь вообще, внешне была благополучной, кому-то, может, даже казалась счастливой, кто-то, может, даже
завидовал ему, но на самом деле ни то, ни другое не сложилось, и винить в этом, кроме себя самого, было
некого, хотя чувствовал он подспудно, что во всех несуразных или даже не праведных поступках его вела
* Печатается в сокращении.
Стр.1
какая-то упорная, может быть, даже внешняя сила, а другая, добрая, сила по какой-то причине не могла
противостоять ей. И он не мог понять цели этой внешней или внутренней силы. Чтобы потом, может, перед
самым концом он вдруг — запоздало! а зачем это нужно, раз запоздало? — осознав всю глубину и тяжесть
своего греха и вконец распрощавшись с последней гордыней, упав на колени и застонав от нестерпимой
душевной боли, понял самое главное? Но зачем это понимание истины в конце жизни? Разве только для жизни
иной? Может быть, как раз это доказательство существования другой жизни, в которую мы страстно хотим
верить и в то же время не верим. И эта внешняя сила не то чтобы тащила его вопреки ему, но помогала
сторговаться с совестью, как бы подталкивала его на поступки или, наоборот, на не-поступки, о которых
потом не только горько и стыдно было вспоминать, но за которые нужно было еще и платить всей — и не
только своей! — оставшейся жизнью. Он только не понимал: зачем ей, этой существующей или не
существующей силе, на которую он пытался свались свою вину, это надо было? Чтобы, будучи виноватым в
результате этих поступков перед самыми близкими людьми, перед Богом, перед собой, он острее чувствовал
жизнь и, как писатель, смог передать эту остроту другим, предостеречь их от подобных поступков? Но почему
эта внешняя сила для этой цели избрала именно его, и почему Бог не вразумил его, неразумного, или не
предостерег от этих поступков или не-поступков? Да, человеку в отличие от животного, живущего по
инстинкту, как по раз и навсегда заданному шаблону, и потому никогда не ошибающегося в своих поступках,
дана свобода воли, но разве виноват человек, в данном случае он, в том, что с детства по чужой воле был
оторван от Бога? Почему в борьбе за него первоначально победил не Бог, а та неведомая ему и недобрая сила,
а Бог только в последний момент, когда уже было поздно, раскрыл ему глаза на прожитую жизнь, чтобы он
мучился до последних дней своих, чувствуя великую и непоправимую вину? Он понимал в то же время, что
никакой внешней силы не существует, что это хитрый самообман, попытка свалить свою вину на кого-нибудь
другого. Он знал, что во всем виноват сам и только сам и что, может, так самообманываясь, сваливая хотя бы
часть своей вины на какую-то существующую или не существующую внешнюю силу, легче жить-доживать…
Но почему же все-таки Бог вовремя не вразумил его?..
Итак, в томительно наступающих сумерках они шли тихой старинной улочкой. Можно сказать, что они
были классическими любовниками: никаких взаимных обязательств, совместных жизненных планов, а
следовательно, никаких взаимных упреков, обид, сцен ревности и всего подобного, что, за редким
исключением, неизменно сопровождает семейную жизнь. Встретились на часок, если кому-то из двоих стало
совсем уж тошно, одиноко в своем доме или вообще в жизни, и разбежались до следующей встречи. Иногда
даже трудно понять, что связывает в таком союзе порой, казалось бы, несовместимых людей. И, как в
классическом любовном романе, он был старше ее на двадцать с лишним лет.
Они остановились на углу, чтобы, даже не поцеловавшись (вдруг кто увидит), разбежаться до
следующего раза, он на всякий случай даже оглянулся вокруг. Но она, вопреки обыкновению, задержала его
руку в своей мягкой и теплой руке.
Вместо привычного «до свидания» неожиданно спросила:
— Ты можешь развестись с женой, и мы бы поженились?
Этот вопрос был для него не просто неожиданным, он никогда не думал, что она относится к их
отношениям сколько-нибудь всерьез. По крайней мере, она всегда даже подчеркнуто делала вид, что не
относится к ним серьезно. Если он не звонил, сама никогда не звонила и могла не появляться месяцами. При
встречах всегда держала легкий ироничный тон, однажды даже, когда он упрекнул, что она в прошлый раз не
пришла на свидание, она в ответ как-то равнодушно ответила, что не смогла, пришлось на работе задержаться,
а он на это чуть ли не раздраженно бросил, что могла бы позвонить, ведь он ее ждал, и она усмехнулась:
— Почему я должна перед тобой отчитываться? Во-первых, я тебе не мужняя жена. А во-вторых… ты
что думаешь, кроме тебя у меня никого нет?
Это заявление его, разумеется, задело, хотя вряд ли так было на самом деле, скорее всего, она так
заявила, чтобы уязвить его. Но в то же время это заявление его, может, даже обрадовало: его устраивала
необязательность их отношений, а это заявление снимало с него последнюю ответственность, томясь о
большом серьезном чувстве, он не испытывал к ней сколько-нибудь серьезного душевного влечения, по
крайней мере, ему так казалось, хотя, когда она долго не появлялась, начинал по ней скучать. С женой он не
рвал отношений по трем причинам: во-первых, не к кому было уходить, во-вторых, тогда надо было делить
жилье или вообще оставаться без жилья, а в-третьих, что было главным, жена постоянно болела, потому у них
не было детей, и была она размазней по жизни, в этом был виноват прежде всего он сам, оберегая ее, насколько
это было в его силах, от всевозможных жизненных невзгод, и потому он считал для себя невозможным
бросить ее такой беспомощной; а может, главным все-таки было второе, а он удобно обманывал себя
третьим…
С ней они познакомились за пять лет до этого в приемной какого-то начальника, куда она заглянула,
как потом выяснилось, к двоюродной сестре-секретарше, и, столкнувшись с ней в дверях глаза в глаза, он
вдруг, неизвестно почему, подумал: «Вот с этой женщиной я, наверное, был бы счастлив». Но самое
поразительное, что он тут же неожиданно для себя, совсем не будучи ловеласом, повторил вслух:
— Вот с этой девушкой я, наверное, был бы счастлив.
Что-то вроде возмущения вместе со смущением огнем промелькнуло в ее глазах. В это время из
кабинета начальника вышла девушка-секретарь:
— Проходите!
Стр.2
Когда он вышел от начальника, ее в приемной уже не было, и спросить о ней у девушки-секретаря он,
разумеется, не решился. Он не мог объяснить себе, чем она его поразила: нельзя было сказать, что она была
очень красива, по-восточному скуласта, но сквозь явно татарские черты пробивались мягкие славянские,
скорее всего, его поразили ее глаза.
И надо же было тому случиться, что всего через неделю они так же случайно — глаза в глаза —
столкнулись на выставке знакомого художника, который, перед этим встретив его на улице, буквально
уговорил пойти на открытие выставки, хотя в тот день у него совершенно не было времени. Столкнувшись с
ним, она смутилась, он молча поклонился ей, уступив дорогу, а после открытия выставки он неожиданно
узнал ее в девушке, одиноко идущей впереди него по безлюдной, плохо освещенной одноэтажной улочке, она
остановилась на красный фонарь светофора, он поравнялся с ней, они узнали друг друга.
— Теперь-то уж вы, наверное, убедились, что наша первая встреча была не случайной? — сказал он.
— Если вы специально не шли за мной, — усмехнулась она.
— Нет. Я живу здесь недалеко, вон за тем углом. Вы тоже где-то здесь живете?
— Нет, я живу в микрорайоне Зеленая Роща.
— Почему же вы здесь пошли? Улица темная и безлюдная.
— Здесь ближе до трамвайной остановки.
— Позвольте вас проводить хотя бы до трамвайной остановки?
Она промолчала. Он расценил ее молчание как согласие.
Так все началось…
После этого они встречались уже несколько лет, но о степени их отношений можно было судить по
тому, что он почти ничего не знал о ней, кроме того, что она преподавала музыку в детской музыкальной
школе и якобы была разведена. О причинах развода она не распространялась, а он предпочел не
расспрашивать, тем более что это его не очень-то интересовало, а может, она и вообще не была замужем,
просто говорила, чтобы оправдать свое незамужество.
Его устраивала такая легкость их отношений, и вдруг этот неожиданный вопрос.
— Я не могу оставить больную жену, — помолчав, ответил он, хотя основной причиной, наверное,
было то, что он не испытывал к ней сколько-нибудь серьезного чувства, чтобы из-за нее оставлять жену.
— Проводи меня до следующего угла, до трамвайной остановки, — тихо попросила она.
Остальную дорогу они неловко молчали, на углу улицы, не доходя до трамвайной остановки, она резко
к нему повернулась, и они снова, как в тот первый день знакомства, оказались глаза в глаза.
— Не переживай, насчет замужества я пошутила. Я просто решила проверить тебя… Меня снова замуж
трактором не затянешь.
Потом, глядя в сторону, сказала:
— Ты ведь ничего не знаешь обо мне. Впрочем, ничего и не хотел знать. В том числе и почему я ушла
от мужа. Я сказала тебе, что разведена, ты и поверил.
Он молчал.
— На самом деле я ушла от мужа и в то же время до сих пор официально не разведена. Потому что
ушла, в чем в тот вечер была одета, и больше туда не вернулась. Он был уверен, что я не уйду от него. Он
считал: как можно уйти от таких денег? Да, он был богат. По тем временам он был очень богат, ты не можешь
даже представить. Деньги у нас валялись буквально везде, даже на подоконниках, в туалете. Он считал: разве
может нищая учительница музыки уйти от таких денег? Я, в чем была в тот вечер, так и ушла. Даже позже,
даже те свои вещи, которые были у меня до замужества, не забрала. Мать потом мою старую дубленку,
которую они мне с отцом после окончания школы подарили, забрала, потому что мне зимой не в чем было
ходить… Почему я тебе все это рассказываю? — усмехнулась она. — Тебе ведь все это неинтересно. За все
время, что мы знакомы, да, именно так: знакомы, — подчеркнула она, — я ни разу не попросила у тебя денег,
как и вообще ничего не просила. Я была для тебя очень удобная любовница, таких днем с огнем не сыщешь.
А теперь вот набралась наглости, прошу: помоги мне небольшой суммой с оплатой курсов французского
языка… Я решила уехать во Францию, а без знания языка там можно рассчитывать только на панель. А для
панели я уже старовата, — снова усмехнулась она.
От неожиданности он несколько минут молчал. Наконец спросил:
— А почему именно во Францию?
— Почему во Францию? Несколько лет назад уехала во Францию, в Лион, моя подруга с мужем, первое
время я могу у них пожить. А потом, я всегда почему-то тянулась к французской культуре, хотя во мне только
татарская и польская кровь. Здесь же на зарплату учительницы музыки мне не прожить. Кроме того, что это
унизительно, это просто невозможно. У меня старые родители, я вроде бы должна их содержать или хотя бы
им помогать, а получается наоборот, сижу у них, пенсионеров, на шее…
Она, как и прежде, иногда появлялась у него на работе, только еще реже. Теперь, как правило, когда
было нужно в очередной раз платить за курсы французского языка. Но когда он однажды, как прежде,
попытался ее обнять, она с улыбкой, но решительно отвела его руки:
— Нет. Мне этого уже не нужно. И вообще я теперь стала совсем другая. Что-то со мной произошло.
Например, к удивлению родителей-мусульман, совсем перестала есть мясо. Нет, я не ставила специально
перед собой такой цели. Вдруг однажды почувствовала, что больше не могу есть мяса… А потом, может быть,
я скоро выйду замуж.
Стр.3