Николай ШАДРИН
СЕСТРА МИЛОСЕРДИЯ
Роман
Я девчонка еще молодая,
а душе моей тысяча лет…
Гл. № 1
Стрекот и пыль столбом! Шили рубашки, кальсоны, постельное белье…
Это случилось неприметно, исподволь. Всю жизнь, с детства была бойкой шалуньей, «звездой»! Одно
только и занимало мысли и сердце — успех! Восхищение публики. Но вот бедовая душа налетела на
неожиданную встречу, как коса на камень, и переломилась…
Они стояли с мужем на вокзале; мимо, отдав честь, прошел капитан. И будто что ударило, взорвалось,
переполнило жаром. «Я только вздрогнула: этот может меня приручить». А он и не взглянул. Даже хуже:
взглянул, как на никому не нужную этажерку. И прошел мимо. И унес навек ее сердце… Это был он. «Моторный
двигатель прогресса», возрождающий погубленный флот… Анна слишком привыкла к восхищенным взглядам
мужчин и давно уже принимала их как должное. А этот не заметил. Внимания не обратил… То есть началось все
элементарно, с уязвленного самолюбия. «Ну, погоди, дорогой!» — наверное, прищурилась она тогда вслед
широкоплечему капитану…
— Анна Васильевна! — сдерживая раздражение, крикнула хозяйка артели. Это значило, что госпожа
Тимирева могла бы чем-то заняться, не стоять столбом посреди цеха.
Поспешила к «Вильсону», строчить бесконечные мили швов по опушке белых полей простыни. Палец
дергало так, что пронзало насквозь.
— Больно, Анна Васильевна? — наклонилась Алиса Кызласова.
— Ничего-ничего! Пройдет. Рожать больнее!
Княжна сощурила свои красивые татарские глаза, покачала головой. Анна нашла силы улыбнуться:
— Барин приходит в Славянский Базар, заказал огненный суп. Лакей несет ему тарелку, а пальцем в суп
заехал. Вот так, — показала. — Барин, конечно, возмутился: «Ты что же это вытворяешь, скотина?» А тот ему:
«Палец, ваше сиятельство, болит, спасу нет!» «Так засунь его себе в задницу!» «Совал, ваше сиятельство, не
помогает!..»
В лицо бил южный, с брызгами дождя, холодный ветер. Шумели тополя, ветер трепал ярко позеленевшие
листья. А под ногами золотыми рублями — желтый лист. По лужам пробегает рябь — и как-то зябко от этой
осенней картины. А ноги норовят свернуть в сторону, только бы не к старикам-чалдонам.
То есть Анна понимала, что не может же Верховный, будучи официально женат, жить у всех на виду с
неразведенной женой боевого товарища. А в душе закипала обида и негодование пуще, чем у Анны Карениной.
Как так получилось, что залезла в этот мучительный, постыдный капкан?
Палец ныл, так и тянуло сунуть, подержать в холодной луже. Как-то все не так складывалось в жизни!
Наклонилась, стараясь рассмотреть себя в отражении неспокойной воды: не состарилась ли? Кому теперь нужна
такая? С опухшим пальцем.
Мимо, с лошадиным храпом и смачным топотом копыт, проскакали казаки. С красными лампасами. Донцы.
С родного юга! За порядком следят. И отлегло от сердца, и походка вернулась прежняя, легкая. А милый… что
ж! Еще бабуся говорила: «У них одно на уме: как бы нашу сестру до беды довести да скорей на коня». И
вздрогнула! На чахлом топольке — мокрая, с распущенными крыльями, ворона. Открыла клюв, будто подавилась:
кар-р, кар-р!.. Автомобилистка. «Car» ей подавай.
Казаки на перекрестке. Смотрят. Вообще-то они не только следили за порядком, а и сами творили черт
знает что. Пытливый, неподвижный их взгляд смущал, и уж хотелось свернуть в подворотню. Но шагала все так
же твердо, решительно. И когда поняла неизбежность насилия, вдруг проорала степным зычным голосом:
— Здорово, станичники!
Казаки дрогнули и подтянулись.
— Благодарю за службу! Вольно!
Стр.1
Казаки распустили бороды улыбкой.
— Рады стараться, — отозвался старший снисходительно и коротким движением пустил лошадь на рысь.
Скоро стук копыт истончался и смолк. Все-таки опасно ходить этим узким разбойничьим переулком.
Особенно вечером. ОМСК — «отдаленное место ссыльных каторжников». Только и осталось надежды на авось,
небось да как-нибудь.
Гл. № 2
Старик бухал под крышкой своим колуном.
— Скоро он?
Анна потрясла головой. Старушка приготовила грибы, достала горбушку хлеба, отрезала три больших
куска. Над третьим, правда, слегка задумалась. И отрезала потоньше. Кот Шамиль беззвучной белой тенью вился
у ног. Голоса не подавал, терпел.
— И что бухает? Дня не будет, что ли?
Золотистое пламя лампы чуть слышно шипело. Или это стекло так шумит? Анна осторожно сняла жакет,
села на сундук. В печке едва слышно звенели, пищали прогоревшие угли. Хозяин все гремел колуном. Странно
все-таки: бросила сынка, оставила мужа, опозорилась на весь белый свет, работает белошвейкой — и вот сидит
со своим больным пальцем, как старуха у разбитого корыта.
Наконец колун смолк. Баба Нюра достала рогачом из мрачных глубин печи чугунок упревших,
протомившихся щей. Каленые щи не парят, таят огненную свою температуру, караулят: кто не остережется,
схватит — ошпарит нёбо и язык.
Дед дует в деревянную ложку, жует хлеб. Анна Васильевна тоже дует и тоже жует сухомяткой. Дед с
шумом, ребристо морща лоб, втягивает в себя огненную жижу. Бабушка ест степенно, сидит чопорно. Тоже из
староверов. Как и Анина бабуся. Та была даже строже в вопросах религии. Это ж надо: выставила за порог
солнышко русской поэзии Александра Сергеевича Пушкина!
И опять неловко ткнулась пальцем — и он взорвался искрящейся болью.
— А это чё тако?
— Да вот…
— Ага! — обрадовалась хозяйка. — Это надо греть! — и легко поднялась, поставила кувшин на печь.
И скоро Анна уже сидела с пальцем, опущенным в нестерпимо горячую воду. Поминутно выдергивала,
обдувала, но постепенно палец стал неметь, жар вкрадчиво, щекотно вгрызался до косточки. Боль отступала,
приобретала приятный щекочущий оттенок.
Старики сидели за столом с той и другой стороны и плотоядно улыбались, будто ожидали чего от нее.
Огонек в лампе перетекал с края на край фитиля, вытягивался, чадил и опять опадал, тихо освещая избу.
— А чё-то абмирала не видать? — поинтересовался старик.
— Все тебе знать надо! — прикрикнула жена, но при этом повернулась и притихла, ожидая ответа.
— Некогда ему, — извинилась за Александра Васильевича. — В Тобольске дела.
И прикусила язычок: можно ли выдавать такую тайну, не просочится ли куда не следует?
— Не страшно ли в Тобольске-то? — и на недоуменный взгляд баба Нюра пояснила: — Тама же царя с
царицей застрелили.
Дед в досаде чмокнул, не имея сил выносить глупость жены.
— А чё я такое сказала?
— Да их в Екатеринбурге, — мягко напомнила Анна.
Баба так и закудахтала от хохота.
— Ну, хоть и в Бурге! А мне пало на ум, что в Тобольским.
Видно было, что гибель августейшей семьи не больно печалила старушку. Дед набирал в рот чай и громко
полоскал. Гигиеничный такой попался хозяин.
— А как же ты с ём познакомилась-то, вот что скажи.
— На поезде ехали. В одном купе.
— В одной купе с абмиралом?
— Билеты так дали.
— Да-а… — удивительно было, что можно так запросто поехать по железной дороге, с кем угодно, на
соседних полках.
Они удивились бы еще больше, если б знали, что военный, несколько раз навещавший их, и есть тот самый
Колчак, которого давно уж крепко недолюбливало население города. Думали: ходит какой-то, да мало ли их
теперь развелось! Нищих генералов да князей.
— А ты ему глянешься, — скромно потупилась старушка.
— О! А чё бы и не поглянуться! — заступился за квартирантку дед. — Не ряба, поди, — и озорно сверкнул
глазом на Анну Васильевну.
Стр.2
А она вздохнула и неприметно потянулась всем упругим, гибким телом в тоске по крепким объятьям
адмирала. Боль окончательно отошла, будто окуталась пушистой немотой.
— Подливай, подливай! — подвинула кувшин старушка.
— Шибко-то тоже нельзя. А то будет... похлебка из пальца!
На это громко, раздольно рассмеялись. Дед даже и до слезы — приятно сознавать себя острым на язык
человеком. Просмеялись, затихли. За окном непроглядная ночь. С ветерком. Будто кто шарит по избе то с того,
то с другого угла. На подловке зашуршит, зашуршит — брякнет. И тишина такая, что пошевелиться боязно.
И тут резко, оглушительно застучало в ставень.
— Хозяева! Открой! — окрик грубый, требовательный, властный. За столом так и обмерли, боясь
вздохнуть. — Откр-рывай! — и хлесткий, с раскатом звук выстрела.
— Дак чё же это? А? — суетливо оглянулась на заробевшего деда старушка. — Велят открыть.
Дед одними губами выговорил слово, поднялся, шагнул в черные сенцы. Женщины замерли, не дыша.
Шамиль беззвучно взлетел на печь и неподвижно светил оттуда. Стукнула наружная дверь. Забубнили голоса.
Кто же мог быть? Слишком много в последнее время свалилось на обывателя Омска. Оно и так-то каторжан не
переводилось, а теперь даже жуть брала. Зайдут в избу, заберут, что понравится, да еще велят Бога молить, что
добрые попались, в живых оставляют. Редкую ночь не озарит пожар, два, а то и больше того.
Опять забубнили голоса, хлопнули воротца. Идут по двору. Женщины вздохнули и замерли. В сенцах
загремели, дверь отворилась — мерцая золотом погон и кокардой, шагнул через порог офицер.
— Извините великодушно, — переполнил избу рокочущим голосом, — испугал, наверное? — как конь
топотал по половице подкованными каблуками Удинцов. — Уж третий дом бужу! — гремел он жизнерадостно.
— Вы решительно прячетесь, Анна Васильевна! — ротмистр никогда не пил, сейчас же едва не выплясывал в
химической радости. — Собир-райтесь, зовет! — неопределенно улыбаясь, осмотрел прихожую, служившую
старичкам и столовой.
Старушка пришла в себя и нашла нужным попенять незваному гостю:
— Уж больно громогласно, — поджала увядшие губки, — можно бы маленько и потише, говорю.
Удинцов взглянул удивленно и ничего не сказал. Анна Васильевна ушла в коморку, чтоб переодеться,
привести себя в порядок. Ее трясла лихорадка радости: позвал! Значит, нужна! Значит, возможно сближение!
Скользнула в холодное, любимое его, парчовое платье. Не расчесалась, а только похватала горстью пышный свой
волос — готово! Облагородилась ароматом духов «коти».
На холодной темной улице ждал автомобиль. Ротмистр открыл дверцу, и Анна села на пружинное сиденье.
Машина чихнула, заурчала железным нутром, дернулась, пошла. Волновала одна мысль: о счастье предстоящей
встречи. Кажется, все в ней менялось при виде его, дышала по-другому. И сердце стучало иначе. И жизнь рядом
с ним лучилась счастьем.
— Что там? Что за общество? — прокричала сидящему впереди Удинцову.
— Не волнуйтесь! Ничего…
От Надеждинской до Батюшкинского особняка рукой подать, если на моторе. Вышли. Бесконечно
широкий, черный Иртыш терялся, растворялся в невысоких берегах. Горят звезды. Мерцают. Так же мерцали и
пятьсот лет назад, когда в этой реке тонул Ермак.
— Прошу покорно, — хотел взять под руку, в темноте ошибся, пальцы толкнулись ей в грудь, испуганно
отдернул. Только крякнул, не смея извиниться. — Прошу, — отступил, пропуская к особняку. Со столба белым
светом ударил по глазам фонарь.
А сердце мрет, и по каждой жилке кровь, как пенное шампанское. Вот сейчас увижу! И прямой стрелочкой
подалась к красному крыльцу с портиком. На ступеньке чуть споткнулась. Правой! К счастью! Ротмистр
осторожно поддержал под локоток. Не промахнулся.
— Омск дал миру двух святых: вас и Достоевского!
— Что Достоевский? — встретил Верховный. Странно взъерошен, с лица еще больше почернел. Глаза с
недосыпу красные. Спал «меньше Наполеона», три, а то и два часа.
И сердце Анны сжалось от состраданья и любви. И уж тянуло уцепиться за него, держать и не выпускать.
Он стоял на месте, но видно, как встрепенулся и готов кинуться навстречу. Соскучился. Героев называют орлами.
Колчак, со своими яркими глазами, горбатым носом напоминал эту гордую птицу. Но только раненую. С
перебитым крылом. И во взгляде читалось одно определенное чувство: страдание. Обещал Анне счастье — а дать
не смог. Даже не поселил в своем особняке. И, в сущности, все это время они оставались совершенно чужими.
Прошли в длинный, узкий, с одним окном кабинет. И здесь холодный английский кафель. При его-то
воспалении легких! Изголодавшись друг по другу, так и переплелись пальцами, прилипли ладонь к ладони. Гдето
в глубине особняка, на половине охраны, слышалась балалайка.
— Аня, вам надо бежать, — пропищал Колчак. — Скоро здесь будут они.
Но Анне не страшно! Она выросла в артистической и казачьей среде — на смерть смотрела без ужаса. Да.
Время от времени это бывает. Более того, со всеми. Так стоит ли сокрушаться по этому поводу с таким
трагическим надрывом?
Стр.3