Вячеслав ДЁГТЕВ
ПРЕВРАТНОСТИ ЛЮБВИ
Рассказы и повесть
ЗЕЛЕНЫЙ МУСТАНГ
Рассказ
Существует расхожее мнение,
что губит людей не пиво...
Этот шикарный кабриолет с откидным верхом, ядовитого, иссиня-зеленого цвета, подарил эрцгерцогу
Фердинанду полковник Гаррах. Фердинанд сразу же дал автомобилю имя — Амазон. Потому что был он похож
на любимых попугаев Его Высочества. Кабриолет построили по спецзаказу: бронированные днище и двери,
пуленепробиваемые стекла, двигатель повышенной мощности и надежности, салон с изысканнейшими
бархатными креслами. Перед тем как сесть в машину, эрцгерцог, по морской традиции, решил разбить о борт
автомобиля бутылку шампанского. Увы, бутылка не разбилась. Попробовали еще — тот же результат. Тогда
молоденькая, смазливая жена Фердинанда, желая сгладить инцидент, игриво сказала мужу, который держал в
руках большую, отделанную серебром, кружку богемского стекла и ножку жареного вальдшнепа, — она сказала,
что если не бьется шампанское, тогда облей, милый, его хотя бы пивом. Что Фердинанд и проделал: оросил из
своей гербовой кружки капот Амазона добрым английским элем.
Вскоре они с женой были застрелены в этом автомобиле Гаврилой Принципом.
С началом первой мировой войны автомобиль реквизировали для нужд армии, и на нем стал ездить генерал
Потьорек, который всем сортам пива предпочитал гамбургское «Имбирное». Вскоре он проиграл несколько
сражений, был на грани самоубийства, его отстранили от командования соединением и отправили в бесславную
отставку.
Автомобиль попал к штабному полковнику Шлегелю, который, как всякий истинный баварец, был
любителем сосисок с тушеной капустой и темного баварского. Вскоре после получения под свое начало Амазона
полковник, налившись горьковато-хмельным напитком по самые, как он выражался, петлицы, налетел на дерево
и погиб, а автомобиль, у которого оказались повреждены всего лишь фара да зеркало заднего вида, перешел к
коменданту береговой крепости.
Комендант крепости-форта ездил на нем три месяца. Был он эльзасец с непроизносимой фамилией, лихач
и бретер, потому и не поднялся в военной карьере выше майора, любил охотничьи колбаски, крепкий «Портер»
№ 3 и певичек с пятым размером груди. За время эксплуатации кабриолета он попал в четыре аварии, потеряв в
последней из них левую руку. После чего был награжден Железным Крестом II степени и уволен из действующей
армии как герой войны.
Злосчастный кабриолет продали с аукциона. Купил его почти за символическую цену какой-то доктор
Шмедт. Доктор был по-саксонски очень аккуратен и осторожен. Если выпивал хотя бы рюмку бренди или шнапса,
за руль в этот день уже не садился. Так длилось около года. Через год доктор как-то расслабился и под селедочный
форшмак хлопнул несколько рюмашек доброй русской водки из военных трофеев. И — о чудо! — обошлось. Он
благополучно доехал домой. Доктор «расслабился» еще разок. И опять все сошло как нельзя лучше. Тогда доктор
вконец потерял бдительность и стал гонять на Амазоне, не разбирая особенно дорог, погоды и времени суток. И
все было хорошо. Просто отлично. Но однажды, под горячие, жаренные во фритюре цыплячьи крылышки, он
употребил кельнского светлого, верхового брожения, и наутро его холодный труп обнаружили под лежащим
вверх колесами автомобилем.
Вдова доктора поспешила подарить машину знакомому колбаснику-пруссаку, который вел примерный
образ жизни, посещал кирху, подавал бедным, был отличным семьянином, и лишь раз в месяц, в последнее
воскресенье, разрешал себе пропустить кружечку сладкого «карамельного» пивка «Кайзер Вильгельм». Но и тот
через некоторое время неожиданно разорился и, вопреки христианскому учению, наложил на себя руки.
Автомобиль по наследству достался его племяннику, отставному унтеру.
Стр.1
Жена племянника-унтера, панически боявшаяся машины-убийцы, уговорила своего семипудового мужа
продать ее, не втискиваясь, даже ради интереса, в салон. Муж внял ее совету и дожил до седин. Машину же
удалось «впарить» одному швейцарцу-гонщику, который то и дело устанавливал на «Мерседесах», «Фордах» и
«Пежо» мировые и европейские рекорды. Тот, лишь только попробовал машину, сразу же пришел от нее в восторг
и тут же заявил, что теперь все оставшиеся рекорды, безусловно, его. Однажды утром, выпив, как всегда, литр
своего любимого «Альпийского» крепкого, выдержанного, выехал со двора, чтоб установить какой-нибудь новый
рекорд, но не установил, так как врезался в придорожный столб и погиб. Через три дня семья гонщика очень
осторожно и медленно ехала на кладбище в этом проклятом Амазоне, и все видели, что у него лишь слегка помято
правое крыло да немного треснуло лобовое стекло.
От автомобиля убитой горем семье все-таки удалось избавиться. Его приобрела группа коротко
стриженных молодчиков в коричневых рубахах. И вскоре к одной мюнхенской пивной на Амазоне был доставлен
с вокзала их вождь, отставной ефрейтор с пижонскими усиками. Поначалу они вполне мирно пили баварское с
вареными раками и солеными сырными галетами, но потом произошли события, которые зафиксированы в
истории как «Пивной путч», где во время перестрелки погибло двадцать восемь человек, а фюрер загремел на
нары. Кабриолет же был арестован и в очередной раз продан с аукциона.
Купил его какой-то бедный фермер-тиролец, державший в Альпах овцеводческую ферму. Газет он не читал
по причине малограмотности. Поэтому и прельстился этой злосчастной машиной. Но претензий к работе
автомобиля у него не было никаких. Лишь однажды у него заглох мотор. Мимо проезжал сосед, такой же темный
фермер, на паре лошадей. Наш фермер, хозяин машины, попросил отбуксировать Амазона с помощью лошадей
на его ферму. Сосед согласился. Они сели под кустик, выпили и закусили — хозяин налегал на вино и брынзу, а
сосед — на самодельное тирольское пиво и холодную мусаку из овощей. Во время буксировки мотор у машины
неожиданно завелся — и несчастный добросердечный возница был задавлен Амазоном насмерть.
Следующий владелец, какой-то разбитной вестфалец цыганского происхождения, ехал на кабриолете на
свадьбу племянницы; салон под завяз был набит его горластыми соплеменниками. Перед тем они хорошенько
«посидели» в придорожной харчевне и под кровяную колбасу, зельц и жареные бараньи мозги осушили несколько
кружек дешевого прованского полпива, которое французы называют «свинячьим пойлом», разумея под этим
немцев. На повороте водитель не справился с управлением, и машина опрокинулась в кювет — добавилось еще
четыре трупа.
В тридцатых годах машина, на счету которой было такое невероятное количество смертей, стала
экспонатом городского музея в Вене. Наряду с копьем Лонгина, которым на кресте когда-то протыкался бок
Христа, это был один из наиболее зловещих и жутких музейных экспонатов. Когда посетители подходили к
автомобилю, разговоры среди них сразу затихали. Но время шло, и постепенно жуткие легенды об автомобилеубийце
стали восприниматься как забавные анекдоты. И скоро даже служители музея при упоминании о
кабриолете лишь снисходительно ухмылялись. А один молодой охранник даже приспособился по ночам водить
на мягкий бархат салона свою девушку. Однажды — уже во всю шла вторая мировая война, — когда охранник
развлекался со своей пассией на мягких подушках Амазона, чей все еще нежный бархат помнил высокородные
ягодицы эрцгерцога Фердинанда и его супруги (и не только их!), когда охранник лежал в неге, одной рукой
обнимая обнаженное плечо своей возлюбленной, а другой держа бутылку пражского «Пильснера», особого,
лагерного брожения, вдруг налетели английские бомбардировщики и стали бомбить Вену. Одна из бомб угодила
прямехонько в музей. Музей был разрушен, погибли или сгорели все экспонаты, кроме копья и неистребимого
кабриолета, в салоне которого осколком был смертельно ранен охранник, а его подружка, испуганная,
заплаканная, но живая, встретила-таки рассвет.
Когда закончилась война, кабриолет, после ряда перепродаж, снова попал в частные руки. И опять
скорбный список обновился. Одним из владельцев был вор-карманник, который уже через неделю после покупки
погиб в пьяной драке. В полицейском протоколе была указана причина драки: в пивной не поделили с дружком
жареные судетские шпикачки.
Другой, тоже гангстер, установив на машину более мощный движок, что давало ему возможность легко
отрываться от погони, сбил мирного прохожего, возвращавшегося из пивнушки-гаштета, где к каждой кружке
«Миллера» по традиции подавали белую баварскую колбаску.
При снятии Амазона с железнодорожной платформы в Мийнце автомобильным крылом был задет рабочий,
который упал на рельсы и ударился головой о пивную бочку с надписью «Бисмарк». Исход несчастного случая
нетрудно предугадать...
Наконец, уже в начале семидесятых, парочка каких-то лохматых хиппи нетрадиционной ориентации,
увлекавшихся коллекционированием всякого рода старья, мчалась на только что купленном кабриолете по
горному серпантину в сторону теплой Адриатики. Навстречу им вывернулся грузовик с цистерной, на которой
была намалевана кружка в барашках пены и написано — «Хольстен». И тут что-то странное произошло с древней
машиной: она перестала слушаться руля, и у нечесаных, но химически завитых геев появилось ощущение, что это
вовсе и не автомобиль, а старый глупый мерин или норовистый упрямый мул. Кабриолет, как осел, своенравно
вильнул, прыгнул, как шаловливый жеребчик, встал на дыбы, как дикий мустанг, и опрокинулся. Пассажиры были
Стр.2
выброшены из кабины, однако отделались синяками и шишками; Амазон же — полетел. Полетел, но вскоре упал.
Упал в глубокую пропасть, где — вы не поверите, но это медицинский запротоколированный факт! — наконецтаки
взорвался. Взорвался и сгорел!
Мораль: машину с неукротимой душой мустанга нельзя красить в ядовито-зеленый цвет и называть именем
глупой птицы, даже если та птица и красива. А также нельзя слушать глупых баб и благородному шампанскому
предпочитать вонючее пойло, даже если те бабы — эрцгерцогини!
СОЛДАТ ЛЮБВИ
Пастораль
Мать называет его — Бисер; отец — Одер, и пророчит ему бесславный конец в лапше на Пасху. Но петух
не обращает на эти пророчества внимания — у него есть заботы поважнее.
Надменный, важный, с гвардейской выправкой, расхаживает он по отцовскому варку, щелкая огромными
загнутыми шпорами, строго поглядывая по сторонам — на домашних жирных индоуток, на пегий выводок
гончаков, выгрызающих, как по команде, из шерсти репьи, готовый как к нападению с целью защиты кур от
любого произвола, так и к исполнению прочих своих многочисленных обязанностей.
Вот... стоило только упомянуть об обязанностях, как петух срывается с места и стремительно, пригнув
голову, как ястреб, как «як-истребитель», несется за пестрой в буро-красную крапинку (особая, выведенная
матерью «бисерная» порода), приземистой, довольно жирной курицей, вот.. погнал, погнал, да так стремительно
и сноровисто, будто всю жизнь только тем и занимался, что устраивал спринтерские пробежки. Она ж и не думала
сбавлять темпа, бежала, как летела, неслась от него, как голубица быстрокрылая, невинная, мчалась вроде как
обреченно, несчастная жертва чужой, преступной, неудержимой страсти, эдакая униженная и оскорбленная
невинность, неслась, квохча, вроде как испуганно, с придыханьями возмущенными, в которых, тем не менее,
опытный слух мог уловить нескрываемое торжество над товарками.
Да, она была далеко не так юна и простодушна, какой хотела казаться, она весьма сноровисто петляла
вокруг тележных колес, изгрызенных ясель и навозных куч, на которых стояли другие куры, рыжие, пестрые,
белые, с голыми розоватыми гузками, но в основном — «бисерные», ее сестры и тетушки; а также с неприкрытым
любопытством следили за этими гонками романовские овцы, мелкие, но весьма плодовитые — «сам-третей», а то
и «сам-пять» — чудом сохранившиеся в наших палестинах, пережившие всяческие генетические гонения и
именно на отцовском варке выжившие в количестве двух десятков, хотя раньше их было по России без счету, в
каждом, почитай, дворе, вся русская армия одевалась в «романовские» полушубки; а также проявляли плохо
скрываемый интерес к гонкам пуховые «придонские» козы, материны любимицы, очень выносливые, в отличие
от «оренбургских», и неприхотливые, которых отец называет «чертями рогатыми»; пеструха между тем неслась,
виляя и хитря, будто дразня своей жирной, на отлете, немного выщипанной, словно выбритой (по последней
куриной моде, что ли?), пухленькой нежной гузкой, тем самым разжигая в петухе основные инстинкты.
Представляю, как заводил его этот доморощенный «разогревный» стриптиз! Тут поневоле по-мужски
посочувствуешь несчастному петушку.
Но он был тоже весьма опытен в амурных делах и по-петушиному силен, он находился в самом петушином,
как говорится, соку, — он гнал и гнал, настойчиво и молча, гнал, не тратя попусту сил на клекот и хлопанье
крыльями, — он мчался пестрым метеором, желтые глаза навыкат, клюв плотно сжат, весь его облик выражал
негодование: ах так! позорить меня вздумала! догоню и накажу! — но она не очень-то боялась его, она и не думала
сдаваться, она по своей куриной внезапной прихоти, видно, пыталась хоть разок убежать от него, в ее куриные
мозги вошла эдакая фантазия — убежать на самом деле, всерьез, пусть потом и пожалеет об этом, совсем
немножко пожалеет, и даже посетует потом на свой куриный умишко, но сейчас ей хотелось хоть разок показать
норов и гонор и оставить петуха с носом, чтоб потом похваляться перед товарками: вот, дескать, какая, не то что
некоторые, пернатые...
Отец, опершись о вилы, подбадривал петуха:
— Ну! Ну! Наддай еще! Дого-онит!
Мать, опустив подойник с белой ватой молочной пены, перечила хозяину:
— Нет, не догонит. Не на ту напал. Моя порода — кочетов не понимают.
Автор на этих словах подумал: вывела, черт возьми, каких-то феминисток!..
А петуху было глубоко плевать на наши возгласы и размышления — он знал свое дело, гнал ее и гнал, гнал
упорно и не сбавляя темпа. Сказывалась кровь: в предках у него были «короли птичьего двора» — орловские
кочета, морозостойкие, могущие ночевать под открытым небом, и никакие гребни у них не отмерзают,
присутствовали также юрловские голосистые, у которых песня мощного, шаляпинского звучания, длительностью
Стр.3