И. Ф. Анненский. Иуда
---------------------------------------------------------------------------Серия
"Литературные памятники" Иннокентий Ф.Анненский, М., "Наука", 1979
OCR Бычков М.Н.
---------------------------------------------------------------------------Статья
из "Второй книги отражений", 1909 г.
Иуда, новый символ
I. ОБАЯНИЕ ДОСТОЕВСКОГО
Леонид Андреев принадлежит к поколению, воспитанному на Достоевском. Не
на том Достоевском, которого когда-то ссылали в Сибирь, а потом держал в
кабале Катков {1} и на которого можно было сердиться за "Бесов" или "Дневник
писателя", - а на другом, отошедшем ввысь и давно уже лучезарном поэте нашей
совести.
Русский писатель, если только тянет его к себе бездна души, не может
более уйти от обаяния карамазовщины, как некуда в пустом доме уйти мне от
лунного лика и от своей черной тени, зараз и жуткой и комичной.
Описания у Леонида Андреева почти всегда кажутся экзотическими. Это
зависит от его манеры писать и своеобразного отношения к жизни: природы.
Сцена тоже избаловала его своими эффектами. Но в сущности новому Иуде
нечего делать ни с Иудеей, ни с Галилеей. Стоит пробежать несколько страниц
из Юшкевича, чтобы почувствовать, что герой новой повести никогда не читал и
Великой книги {2}. Эта одинокая душа не знала вчерашнего дня, и если за нею
были века, то они ушли целиком лишь на то, что жалобно стонущий ветер гонял
ее по степям, как перекати-поле.
Тоска и стихийность Иуды слишком понятны и близки нам, чтобы искать их
на Мертвом море, а силу для жизни он черпал не из обетования, а лишь из
своей, т. е. нашей же, бог весть откуда налетевшей мечты, уродливо повлекшей
за собою у Иуды предательство.
Я говорю, конечно, лишь о концепции Леонида Андреева, а не о библейском
или историческом лице, о котором не стоит и рассуждать по поводу измышлений
художника.
Но преступник, в котором слились мечтатель и мученик, поруганная и
изуродованная жизнью любовь, с которой даже смерть не может снять личину
ненависти; месть и предательство, которые неотступно молят о чуде и
ненасытимо жаждут собственного посрамления, это ли не тот я, которого
когда-то учил нас видеть и прощать в других Достоевский?
По природе своего таланта Леонид
Достоевский рассказывал, и внутренний человек заменен у него подобным ему,
но внешним; но тем значительнее выходит в повести портрет Иуды:
Андреев лишь изображает то, что
Одна сторона его [лица] с черным, остро высматривающим глазом, была
живая, подвижная, охотно собиравшаяся в многочисленные кривые морщинки. На
Другой же не было морщин, и была она мертвенно-гладкая, плоская и застывшая;
и хотя по величине она равнялась первой, но казалась огромной от широко
открытого слепого глаза. Покрытый белесой мутью, не смыкающийся ни ночью ни
днем, он одинаково встречал и свет и тьму; но оттого ли, что рядом с ним был
живой и хитрый товарищ, не верилось в его полную слепоту.
Вы видите, что это не столько живописное внешнее выражение, сколько
моментальный снимок, сделанный с "внутреннего человека" в тот миг, когда
процесс разлада дошел в нем до мучительного безобразия.
Но уже Достоевский и не раз объяснял нам, как в одном гнездилище могут
совмещаться обе иудины натуры; и ядовито-колющая и мучительно-раздавленная.
Сначала жуткое содружество это было указано нам в человеке из подполья,
потом перед нами прошел Фома Опискин, самодур и вчерашний шут, истязатель и
страстотерпец, и, наконец, сын Федора
Смердящей олицетворил собой весь ужас
Павловича Карамазова и Елизаветы
той душевной неслитости, которая
Стр.1