Татьяна ИЛЬДИМИРОВА
СОЛНЦЕ
Повесть
Прага переполнена впечатлениями, туристами, уличными музыкантами, художниками, попрошайками,
марионетками, ангелами, молчаливо наблюдающими за разноцветной толпой из поднебесья — с крыш, карнизов
и фасадов, и — нежданностями за каждым своротом спутанных в лабиринт улочек.
Я приехала в туристической группе, но везде гуляла одна. Я жадничала. Во мне жило желание найти
уголок старой Праги, о которой мечтала задолго до поездки, и в загранпаспорте стояла бледно-зеленая, с
неудавшейся фотографией виза. Я представляла узенькие улочки, средневековые здания и крыши, покрытые
черепицей. И запах старины, словно весь город — огромная антикварная лавка, наполненная памятью от пола
до потолка.
Стоило мне на улице слиться с толпой, как невидимая сила всеобщего восторга подхватывала меня и
несла неумолимо по узким брусчатым улочкам Старе Места к здешней Мекке — Карлову мосту; и какой бы
пункт назначения я ни выбирала, куда бы ни направлялась, к концу дня неизбежно снова оказывалась там, в
круглосуточной круговерти туристов, у засмотренных скульптур, ослепленных фотовспышками и оглушенных
разноязычными возгласами, над темной дрожащей водой.
Бродя по незнакомым улицам, я думала о своих героях. Я смотрела на город их глазами и не чувствовала
тянущего под ложечкой одиночества. Мне было не просто хорошо, я дрожала от счастья, как под струями
холодного ветра.
Вырвавшись из крепких объятий толпы, я забиралась на смотровую башню, преодолев сотни крутых
ступенек, и с ее самой верхней площадки смотрела на красные черепичные крыши, кишащую людьми полоску
моста, соседнюю башню с циферблатом. В вечерней пасмурной реке дрожали расплывчатые отражения зданий
на набережной, подсвеченные желтым. По реке плыли маленькие катера, наполненные людьми и громкой
музыкой.
Мне казалось, что сверху я вижу своих героев. Их двое. Но это не влюбленная пара, как могло бы
померещиться на первый взгляд, а просто два человека. Идущие в жизни по разным дорогам и очень по-разному
одинокие.
* * *
Оксана радовалась, что ехала в трехместном купе одна — без стеснения, сна в одежде, вынужденной
вежливости, поисков тем для разговоров, совместного разгадывания кроссвордов из дешевой газетки,
раскатистого храпа с чужой полки и запахов непременной жареной курицы.
Три купейные полки располагались одна над другой, третья полка — почти под самым потолком, и спать
на ней смог бы только очень худой человек. В углу теснился откидной столик, маскирующий железный
умывальник, если кран повернуть — по каплям сочилась жиденькая струйка воды с явственным вкусом и запахом
железа. В точности так же пахли грязные железяки, которые к маминому негодованию вечно тащил со двора
домой Оксанин младший брат Кирыч.
Давно не случалось дня, под завязку заполненного таким тягомотным бездельем. Оксана лежала на второй
полке, листала путеводитель, поглядывала, как за несвежим купейным окном бежали друг за другом Россия,
Беларусь и Польша, слипшиеся в одно бесконечное заоконное пространство, состоящее из серых полей, лесков и
редких скособоченных деревень. На станциях вдоль вагонов бегали-торопились торговки пивом, нехитрой
рыбной закуской, мороженым, крупной викторией в кульках, свернутых из газетной бумаги, и «желтой» прессой
с отталкивающими руку заголовками.
За два дня до поездки, повинуясь внутреннему порыву — что-то изменить, если не в своей жизни, то хотя
бы в своей внешности, Оксана зашла в парикмахерскую и подстриглась очень коротко, под мальчика, с густой
челкой, как ходила в старших классах. И теперь, натыкаясь на тусклое вагонное зеркало, она не сразу узнавала
свое отражение. Из зеркала смотрел на нее почти забытый человек: встретила бы на улице — прошла бы, не
заметив, как мимо бывшей приятельницы-одноклассницы, ушедшей из школы в восьмом, а из памяти — в
половине девятого.
Стр.1
Ночью Оксана то и дело просыпалась от беспокойных звуков поезда: ощущение того, что она находилась
внутри чего-то живого, движущегося, не приносило расслабленного сонного покоя. Особенно жутко ее снам
становилось, когда поезд после короткой стоянки дергался, торкался туда-сюда и постепенно брал разгон. Оксана
открывала глаза и видела прижавшуюся к окну глубокую синь с примесью черного, коробку сока на столике и
тоскливо стоящие на полу опустевшие босоножки.
Часы честно показывали восточно-европейскую ночь. К Оксане снова подкрадывался мучительный сон о
том, что ее похитили и теперь куда-то несут на руках торопливыми, чтобы никто не догнал, шагами. Поезд
неустанным перестуком пересчитывал шпалы, и от такого звука, как от метронома, в полуспящей голове
пробуждалась стягивающая боль.
Прибыть должны были к семи утра. Проснувшись в рассветно-серые пять, Оксана перестала пытаться
уснуть. Она свернула и закинула на верхнюю полку постельное белье, допила сок, покрасила ресницы в
водостойкий черный цвет и снова открыла путеводитель.
Первое чувство, непроизвольно охватывающее при приближении к городу, — боязнь разочарования
колется в солнечном сплетении и отдается в желудке. Так бывает всегда: по дороге придумываешь целый мир,
селишься в нем, за две ночи и один день в узком купе успеваешь с ним сродниться, а реальность всегда
оказывается на миллиметр, но искаженной.
Чехия из вагонного окна сердилась, туманилась и грязнела. Поезд притормаживал около каждой станции,
и Оксана успевала разглядеть местных жителей, дремлющих сидя и стоя в ожидании ранней электрички. Все,
даже смешно, с большими клетчатыми сумками и нехитрым сельскохозяйственным инструментом. Дачники. По
платформе прошлепал одетый в старье мужичок с граблями.
Получасом спустя невыспавшуюся группу встретила гид Ганна — «Ха-аа-ана» — она себя называла
протяжно. Ганна была чешка, по-русски говорила забавно, с украинским акцентом. Пятнадцать взрослых людей
суетились вокруг нее, как первоклашки вокруг учительницы, и наперебой задавали известные вопросы: что? где?
когда? — в ответ Ганна раздавала протянутым рукам программки тура и карты города.
В сероватом утреннем воздухе витало российское вокзальное, совсем не заграничное. Вокзал, как пиджак
бедного старика, выцвел и пах застарелым потом. Будто поезд совершил бесцельное путешествие по ленте
Мебиуса, вернувшись в ту же точку, из которой выехал.
Оксана хотела только одного — спать на чистом, белом, теплом и неподвижном. И хотя она прилипла к
окну так же, как и остальные пассажиры туристического автобуса, она не запомнила ничего из увиденного кроме
ярко-красного трамвайчика, бегущего так быстро и по таким извилистым улочкам, будто он убегал от врагов,
заметая следы. Про гостиницу подумала: «Как у нас», про себя отметила: как хорошо, что мальчик-администратор
говорит по-русски; с попутчиками по зеркальному лифту, японцами, поздоровалась почему-то на французском,
старалась не смотреть на свое усталостью помятое отражение; вставила в замочную щель своего номера
магнитную карточку, осмотрелась: нормально, хлопнула дверью, уронила на пол сумку и наконец упала на
чистую, белую, теплую, неподвижную кровать.
Уснуть не смогла. Валяясь на кровати, пощелкала пультом телевизора, желая найти музыкальный канал.
Под окнами звякали трамваи — теми же голосами, что и дома. На прикроватной тумбочке предусмотрительно
лежала открывашка для пива. Оксана ушла завтракать…
На экскурсию ехали, чтобы избежать пробок, через окраины Праги, похожие серостью, насекомостью и
какой-то безнадежностью на родные хрущобные районы. Те же балконы с тоскливо обвисшими простынями, те
же некрашеные скамейки у подъездов и заботливо выращенные бабушками-пенсионерками цветы на клумбах, те
же полусонные сизари, клюющие мусор, те же серолицые граждане маргинальной наружности идут куда-то,
пошатываясь, несмотря на утренний час, и разговаривая сами с собой на непонятном наречии. Лишь изредка —
надписью на дорожном знаке, рекламным щитом, громким криком с балкона на незнакомом языке — нет, не
русское.
От нечего делать Оксана читала надписи, крупными буквами лезущие в глаза.
Фильм о Праге можно начать с появления в кадре таблички с грозной надписью «Pozor!». Эти надписи
смотрят отовсюду, начиная с дорожных знаков и заканчивая витринами магазинов. Переводится: «Внимание!»
Например: «Pozor sleva!» — будто по команде все сворачивают шеи налево в надежде увидеть позор, а на самом
деле это всего лишь «Внимание, скидки!» Или «Pozor, deti!» — табличка у пешеходного перехода вблизи школы.
Или еще лучше — «Pozor, pes!» — на увитых зеленью оградах низкорослых домиков. Дескать, осторожно, злая
собака.
Наконец автобус добрался до центра. Туристы тоненькой струйкой, как вода из чайника, сочились в
разноцветную многоязычную толпу. Умаявшись долгим сидением на одном месте, разминали затекшие ноги.
Каждый пражский гид носил указку с отличительным знаком. На указке Ганны колыхался крохотный
потрепанный букетик искусственных цветов. Легко представить, как она, закусив нижнюю губу, отпарывает его
с видавшей виды шляпки. Туристы бежали за ее указкой с цветочками, как овцы в стаде — на звук колокольчика.
Ганна говорила очень тихо, но ее гримасничающее лицо завораживало. Губы ее двигались быстро и резко,
как в немом кино. Иногда с нею случалось досадное: она забывала выученный каждодневным повторением текст.
Стр.2
Ниточки бровей взлетали к несуразно короткой челке, Ганна испуганно зыркала в небо, будто искала помощи у
ангела-хранителя, и сама себе что-то говорила на чешском. Казалось, она не понимала, как могло с нею произойти
такое постыдное. Ганна шумно глотала воздух, как оратор на трибуне — минеральную воду из пластикового
стаканчика, с заметным облегчением вспоминала следующую фразу и с места в карьер продолжала почти
неслышно лопотать по-русски.
Никто не смеялся. Лица оставались серьезными, слегка затемненными дорожной усталостью.
Четырнадцать человек из группы были старше Оксаны этак на десятилетие. Все примерно одного возраста и, к
счастью, без той самой плесени, которая намертво пристает к иным взрослым, опытным, скучным людям. Их
определенно что-то скрепляло, будто учились когда-то в одной группе в институте и встретились на десятилетний
юбилей.
Остановились на вымощенном плитами пятачке. В серых швах пробивалась свежая травянистая гривка и
единственный бледно-желтый, чудом не затоптанный, какой-то совершенно русский одуванчик. Вблизи, шагах в
трех от Оксаны, стоял другой экскурсовод. С группой небольшой, человек из десяти, кажется, из Соединенных
Штатов. Их экскурсовод восторженно, словно миссионер, четко, почти по слогам выговаривая каждое слово,
рассказывал о том, что в Лоретанском монастыре хранится изображение распятой бородатой женщины по имени
Староста. Дочь короля Португалии. Отец велел распять родную дочь, после того как та наотрез отказалась
выходить замуж за престарелого короля Сицилии, молилась всю ночь, чтобы Бог избавил ее от этой участи, и
утром обнаружила на своем лице мужскую бороду. Американец-миссионер выразительно замолчал.
Оксана повернулась к колокольне собора — посмотреть, который сейчас час, и увидела, что ее группа,
спеша за высоко поднятой указкой Ганны, пересекает Лоретанскую площадь.
«Тем лучше», — уже веселее подумала Оксана и развернула карту, которую тут же принялся отбирать
ветер, с шелестом разглядывая улицы, красные кружочки — станции метро, и знакомые ему, но непонятные ей
чешские слова.
Она с улыбкой вспомнила, что ее мама называла Чехию — Чехословакией. Это незначительное
воспоминание навело ее на мысль о том, что пора позвонить домой. Она достала из сумки телефон, отошла
подальше от говорливых американских туристов, набрала длинный мобильный номер, направила слух в телефон,
в ожидании маминого голоса, но услышала голос другой и совсем рядом. Он прозвучал над не заложенным
телефоном ухом, сказал несколько слов на русском языке и отошел. Уловив в нем что-то давно забытое, Оксана
испугалась, оглянулась, не узнала, узнала, ухватила за хвост беглую мысль: «Да ну, такого не бывает!» — и
отключила телефон, не успевший соединить ее с Россией.
* * *
Уезжая из родного города хотя бы на несколько дней, втайне всегда ожидаешь чего-то нового, необычного.
Да чего-чего, любви, конечно! Красивой, и не без грусти, романтики, о которой можно потом часто и вдохновенно
рассказывать подружкам. Но никак не встречи с бывшим одноклассником. С ума можно сойти!
Сколько там лет прошло? Восемь? Девять? Слишком много, чтобы не запутаться в датах. Однажды на
уроке французского вместе рассказывали диалог, в котором была фраза «Же сви трез ан». Мне тринадцать лет.
Томительное время пробуждения девочек. Беспокойный возраст. Одноклассники, конечно, малоинтересны,
предмет вожделения должен быть недоступен — студенты-практиканты, молодые учителя и всякие кинозвезды.
А Оксане нравился Женька, такой смешной! Он стеснялся даже брать ее за руку… Так, это было позже, в начале
девятого, а в конце девятого он уехал в Москву, его отец, чиновник, получил очень хорошую должность. Женька
радовался, что уезжает. И уехал, конечно. Банально, самой противна эта банальность, и на вопрос о первой любви
Оксана обычно с улыбкой отвечала: «Так, одноклассник, ничего особенного, и нечего вспоминать!».
Когда Женя уехал, она не стала отвечать на его письма. Было обидно, что он писал ей только о новой школе,
об отметках, экзаменах, о фильмах, о книгах, о концертах, на которых бывал, даже о погоде, как будто и не было
между ними ни единой ниточки. Получилось так, что он начал жизнь с нового листа, а о ней почти забыл. Кто она
такая? Бывшая одноклассница. Соседка по парте. И никто больше. Ни слова о любви. Хотя она надеялась.
Ждала… Да.
Человек быстрым шагом пересекал по диагонали Лоретанскую площадь. И был ли он Женькой или же
нелепой случайностью — пока неизвестно. Но даже если случайностью — в эту закрытую джинсовую спину
необходимо было постучаться. Подхваченная волнением, Оксана побежала следом, готовая в любой момент
перейти на шаг и отвернуться, если человек вдруг повернется к ней не Жени лицом, а обескураженным лицом
чужака. Идущий говорил по мобильному телефону и не слышал ничего, что творится за его спиной.
Наконец услышав бойкое цоканье каблуков, замедлил шаг, смешно косил, пытаясь подглядеть, и
развернулся наконец. Оба они оказались лицом к лицу, как человек напротив портрета в картинной галерее, никак
не вспомнить, что за художник и кого портрет… Что-то такое вспоминается… да, имя, сколько раз когда-то
произносимое, сейчас вертится на языке, готовое вот-вот соскользнуть рыбкой…
Стр.3