«Бог есть счет»
Размышления о посмертной книге Л. Пантелеева «Верую…»
Книга-«разгадка», объяснение «причины... несколько странного для многих
человеческого и писательского поведения» Л. Пантелеева — таким добрым
вступительным словом некогда предварил публикацию отдельных глав из книги в
«Новом мире» Вл. Глоцер. И критика тут же и с радостью пошла следом за этой
соблазнительной, но весьма нехитрой мыслью. В «Литературной газете» почти сразу по
выходе книги Б. Галанов восторженно приветствовал это событие, отдав дань таланту и
душевному благородству ее, увы, уже ушедшего из жизни автора.
Как же все-таки тяготеем мы все — даже вовсе не желая в том признаваться — к
легким разгадкам сложнейших человеческих драм! Как вдобавок приятно попасть с
ней, этой разгадкой, в этакую удобную и растяжимую на любой размер
идеологическую кампанию, тем более что вопросы религиозные сегодня обрели мало
того что свободу, но и редкостную остроту. А здесь — глубоко интимные записи
талантливого детского писателя о его давней, в сущности, всежизненной
религиозности, о гонениях на нее, о вынужденной скрытности тех, кто в душе всегда
веровал, но не мог открыто исповедовать самое для себя дорогое... Как же не впасть
здесь и в умиление, и в соблазн демонстрации собственных христианских убеждений,
которые ныне стали, к стыду нашему, модой!
Л. Пантелеев — давний друг и один из наиболее близких С. Я. Маршаку людей —
был человеком исключительного благородства и ныне, кажется, уже вышедшей из
моды старинной порядочности. В его жизни немало было тяжелейших ситуаций, из
которых он выходил, ни в чем не поступившись честью подлинного интеллигента. А
дамоклов меч над ним и его ближайшими сотоварищами висел постоянно. Достаточно
вспомнить судьбу его соавтора по «Республике ШКИД» Г. Белых, умершего в 38-м
году в тюремной больнице от туберкулеза, и участь других погибших «маршаковцев»
— А. Введенского, Д. Хармса, Н. Олейникова, Р. Васильевой, С. Безбородова, И.
Мильчика, Тэки Одулока, М. Бронштейна...
Как уцелел Л. Пантелеев, ходивший, как и все они, по острию ножа, сказать
невозможно. Доля случайности всегда присутствует в подобных загадках. На позорном
собрании ленинградских писателей в сентябре 1937-го года, где на Маршака и его
редакцию лились не потоки, а океаны грязи и лжи, в защиту его раздался одинединственный
голос — писательницы Лидии Будогоской. И она тоже, как ни странно,
уцелела, хотя, по логике вещей, своим заступничеством могла бы скорее навредить,
ибо, по злой иронии судьбы, являлась дочерью жандарма. Чудом уцелела и Лидия
Чуковская, жена расстрелянного в 38-м Бронштейна. Что-то, видимо, заело тогда в
отлаженном гулаговском механизме — или план по посадкам оказался
перевыполненным?
Л. Пантелеев никогда не предавал, ни на кого не доносил, не участвовал в
многочисленных травлях и проработках. А уж за его почти восьмидесятилетнюю жизнь
их было, поверьте, вдосталь. Человеком он всегда оставался, по единодушному мнению
всех, кто его знал,— молчаливым и скрытным. Однако это не мешало его внутренней
доблести. В книге «Процесс исключения» Л. Чуковская вспоминала, что во времена не
такие уж либеральные — в 1974 году — он оказался в числе тех немногих, кто
вступился за нее и не побоялся прислать письмо в секретариат СП. Правда, смертью в
лагерях это ему не грозило, но бед могло сулить немало.
Впрочем, именно из последней книги узнаем мы о том, сколь часто арест и смерть
грозили ему на протяжении самых тяжелых лет. В частности, в 1942 году, когда по не
известной никому причине его, умиравшего в Ленинграде от голода и передвигаться
Стр.1
- 5 -
несомненном религиозном фанатизме автора. Ведь во всем, что его окружало, куда бы
ни бросала его жизнь — хоть в самые дальние страны,— он ищет не единения с
людьми, а — церковь, молитву, верующих, устремленных в храм…
Поймем же его. Не обвиним. Не осудим. Поймем. И не будем смешивать эту
несомненную экзальтацию, самовнушение страдающего человека с подлинно религиозным
состоянием души.
В книге приведен один любопытный пример, который почти безошибочно
свидетельствует об определенной узости авторских воззрений на мир. Размышляя о
причинах, по которым А. Пушкин не вошел в общество декабристов, Л. Пантелеев
пишет: «Легкомыслие молодого Пушкина, в частности его позорное мальчишеское
богохульство, прежде всего отталкивало от него заговорщиков...» По убеждению
автора, декабристы были «глубоко и сознательно верующими христианами»,— и потому,
естественно, отвергли этого «богохульника».
Если бы речь шла об обычном литературоведческом труде, достаточно было бы
просто указать на ошибку. Декабристские общества отнюдь не являлись сектой
религиозных фанатиков. Среди будущих бунтовщиков были и крайне религиозные
люди (как, например, один из самых выдающихся философов декабризма М. Фонвизин
или поэт-тираноборец В. Кюхельбекер), и люди совершенно к религии равнодушные —
как И. Горбачевский, и материалисты, как И. Якушкин. Любопытно здесь другое.
Наиболее рьяно протестовали против «кандидатуры» Пушкина все-таки неверующие
декабристы. И отталкивало их отнюдь не пресловутое «богохульство» Пушкина, а
известная раскованность его поведения, «откровенное и резкое проявление его
взглядов, разящие остроты» (Б. Мейлах), несовместимые с конспиративностью
обществ.
Поскольку же перед нами не литературоведческий труд, то дело совсем не в
обычном для неспециалиста незнании. Характерна именно жесткая заданность, с которой
автор подходит к жизни, вне зависимости от того, идет ли речь о временах
давнопрошедших или нынешних.
Во всей книге, пожалуй, только страницы, рассказывающие о детстве автора,
покоряют своей мягкостью, лиричностью, задушевностью. Поневоле вспоминаются
лучшие детские рассказы Л. Пантелеева. Видимо, мать писателя была истинной
милосердной христианкой, человеком искренне и глубоко верующим,— он вспоминает
не просто ее частые посещения церкви, а то, как добра была она к любым обиженным,
как спасла она человека, ограбившего во время революции всю ее семью, — хотя
никакой благодарности от него не дождалась, — как своей любовью и заботой лечила
сына, по чудовищной нелепости страшных революционных лет ставшего
беспризорным.
В заключение мне хотелось бы отметить еще один, крайне огорчительный, факт
нашей поразительной всеобщей невнимательности. В предисловии к книге автор его, С.
Лурье, не раз повторяет, как сердился Алексей Иванович Пантелеев (в жизни —
Еремеев), когда его пытались упорно именовать Леонидом, расшифровывая таким
образом его давнее шкидское прозвище — Ленька Пантелеев. Свои произведения он
подписывал всегда без расшифровки — Л. Пантелеев, и псевдоним сросся с ним
наипрочнейшим образом. И что же теперь, в посмертной книге? В выходных данных, в
конце, крупно написано — «ЛЕОНИД ИВАНОВИЧ ПАНТЕЛЕЕВ».
Алексей Иванович, всю жизнь страдавший от одиночества, от непонимания, от
мучительной душевной боли, ради Бога, простите нашу воистину неискоренимую
небрежность.
Стр.5