Воронский А. К. Памяти Есенина // С. А. Есенин в воспоминаниях современников: В 2-х т. /
Вступ. ст., сост. и коммент А. Козловского. -- М.: Худож. лит., 1986. -- Т. 2. -- С. 67--74. -- (Лит.
мемуары).
http://feb-web.ru/feb/esenin/critics/ev2/ev2-067-.htm
А. К. ВОРОНСКИЙ
ПАМЯТИ ЕСЕНИНА
(Из воспоминаний)
Осенью 1923 года в редакционную комнату "Красной нови" вошел сухощавый, стройный,
немного выше среднего роста человек лет двадцати шести -- двадцати семи. На нем был совершенно
свежий, серый, тонкого английского сукна костюм, сидевший как-то удивительно приятно. Перекинутое
через руку пальто блестело подкладкой. Вошедший неторопливо огляделся, поставил в угол палку со
слоновым набалдашником и, стягивая перчатки, сказал тихим, приглушенным голосом:
-- Сергей Есенин. Пришел познакомиться.
Хозяйственный и культурный подъем тогда еле-еле намечался. Люди еще не успели почиститься
и приодеться. Поэтам и художникам жилось совсем туго, как, впрочем, живется многим и теперь, и
потому весь внешний вид Есенина производил необычайное и непривычное впечатление. И тогда же
отметилось: правильное, с мягким овалом, простое и тихое его лицо освещалось спокойными, но
твердыми голубыми глазами, а волосы невольно заставляли вспоминать о нашем поле, о соломе и ржи.
Но они были завиты, а на щеках слишком открыто был наложен, как я потом убедился, обильный слой
белил, веки же припухли, бирюза глаз была замутнена и оправа их сомнительна. Образ сразу раздвоился:
сквозь фатоватую внешность городского уличного повесы и фланера проступал простой, задумчивый,
склонный к печали и грусти, хорошо знакомый облик русского человека средней нашей полосы. И
главное: один облик подчеркивал несхожесть и неправдоподобие своего сочетания с другим, словно ктото
насильственно и механически соединил их, непонятно зачем и к чему. Таким Есенин и остался для
меня до конца дней своих не только по внешности, но и в остальном.
Есенин рассказал, что он недавно возвратился из-за границы, побывал в Берлине, в Париже и за
океаном, но когда я стал допытываться, что же он видел и вынес оттуда, то скоро убедился, что делиться
своими впечатлениями он или не хочет, или не умеет, или ему не о чем говорить. Он отвечал на
расспросы односложно и как бы неохотно. Ему за границей не понравилось, в Париже в ресторане его
избили русские белогвардейцы, он потерял тогда цилиндр и перчатки, в Берлине были скандалы, в
Америке тоже. Да, он выпивал от скуки, -- почти ничего не писал, не было настроения. Встречаясь с ним
часто позже, я тщетно пытался узнать о мыслях и чувствах, навеянных пребыванием за рубежом: больше
того, что услыхал я от него в первый день нашего знакомства, он ничего не сообщил и потом. Фельетон
его, помещенный, кажется, в "Известиях", на эту тему был бледен и написан нехотя1. Думаю, что это
происходило от скрытности поэта.
Тогда же запомнилась его улыбка. Он то и дело улыбался. Улыбка его была мягкая, блуждающая,
неопределенная, рассеянная, "лунная".
Казался он вежливым, смиренным, спокойным, рассудительным и проникновенно тихим.
Говорил Есенин мало, больше слушал и соглашался. Я не заметил в нем никакой рисовки, но в его
обличье теплилось подчиняющее обаяние, покоряющее и покорное, согласное и упорное, размягченное и
твердое.
Прощаясь, он заметил:
-- Будем работать и дружить. Но имейте в виду: я знаю -- вы коммунист. Я -- тоже за Советскую
власть, но я люблю Русь. Я -- по-своему. Намордник я не позволю надеть на себя и под дудочку петь не
буду. Это не выйдет.
Он сказал это улыбаясь, полушутя, полусерьезно.
Еще от первого знакомства осталось удивление: о нетрезвых выходках и скандалах Есенина уже
тогда наслышано было много. И представлялось непонятным и неправдоподобным: как мог не только
буйствовать и скандалить, но и сказать какое-либо неприветливое, жесткое слово этот обходительный,
скромный и почти застенчивый человек!
Стр.1