Иван Сергеевич Шмелев (1873-1950).
Издание: Иван Шмелев, "Солнце мертвых", изд-во "Согласие", Москва, 2000.
OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com), 9 апреля 2002.
СОЛНЦЕ МЕРТВЫХ
Эпопея
Аннотация издательства:
Эпопея "Солнце мертвых" -- безусловно, одна из самых трагических книг за всю историю
человечества. История одичания людей в братоубийственной Гражданской войне написана не просто
свидетелем событий, а выдающимся русским писателем, может быть, одним из самых крупных писателей
ХХ века. Масштабы творческого наследия Ивана Сергеевича Шмелева мы еще не осознали в полной мере.
Впервые собранные воедино и приложенные к настоящему изданию "Солнца мертвых", письма
автора к наркому Луначарскому и к писателю Вересаеву дают книге как бы новое дыхание, увеличивают
и без того громадный и эмоциональный заряд произведения.
Учитывая условия выживания людей в наших сегодняшних "горячих точках", эпопея "Солнце
мертвых", к сожалению, опять актуальна.
Как сказал по поводу этой книги Томас Манн:
"Читайте, если у вас хватит смелости..."
Реквием
"Мы в Берлине! Неведомо для чего. Бежал от своего гopя. Тщетно... Мы с Олей разбиты душой и
мыкаемся бесцельно... И даже впервые видимая заграница -- не трогает... Мертвой душе свобода не
нужна...
Итак, я, может быть, попаду в Париж. Потом увижу Гент, Остенде, Брюгге, затем Италия на один
или два месяца. И -- Москва! Смерть -- в Москве.Может быть, в Крыму. Уеду умирать туда. Туда, да. Там
у нас есть маленькая дачка. Там мы расстались с нашим бесценным, нашей радостью, нашей жизнью... -Сережей.
-- Так я любил его, так любил и так потерял страшно. О, если бы чудо! Чудо, чуда хочу! Кошмар
это, что я в Берлине. Зачем? Ночь, за окном дождь, огни плачут... Почему мы здесь и одни, совсем одни,
Юля! Одни. Пойми это! Бесцельные, ненужные. И это не сон, не искус, это будто бы жизнь. О, тяжко!.."
Так писал, вырвавшись из красной России за границу, Иван Сергеевич Шмелев своей любимой
племяннице и душеприказчице Ю.А.Кутыриной в январе 1922 года.
Он еще не знал, что никогда не вернется на родину, еще таил надежду, что его единственный сын
Сергей, расстрелянный во время большого террора конца 1920 - начала 1921 годов в Крыму, жив, еще не
отошел от пережитого в маленькой, вымороженной и голодной Алуште. И еще не родился замысел
названного "эпопеей" реквиема -- "Солнца мертвых".
Эпопея создавалась в марте-сентябре 1923 года в Париже и у Буниных, в Грассе. На калейдоскоп
страшных впечатлений должна была лечь траурная тень личной трагедии. В "Солнце мертвых" о
погибшем сыне -- ни слова, но именно глубокая человеческая боль, которую Шмелев не мог унять даже
выстраданным словом, придает всему повествованию огромную масштабность. Многие знаменитые
писатели, а среди них Томас Манн, Герхард Гауптман, Сельма Лагерлеф, считали "Солнце мертвых"
самым сильным из созданного Шмелевым. Эмигрантская критика -- Николай Кульман, Петр Пильский,
Юлий Айхенвальд, Владимир Ладыженский, Александр Амфитеатров -- встретили шмелевскую эпопею
восторженными откликами. Но, пожалуй, наиболее проникновенно написал о "Солнце мертвых"
прекрасный прозаик Иван Лукаш:
"Эта замечательная книга вышла в свет и хлынула, как откровение, на всю Европу, лихорадочно
переводится на "большие" языки...
Читал ее за полночь, задыхаясь.
О чем книга И. С.Шмелева?
О смерти русского человека и русской земли.
О смерти русских трав и зверей, русских садов и русского неба.
О смерти русского солнца.
О смерти всей вселенной, -- когда умерла Россия -- о мертвом солнце мертвых..."
Несмотря на ужас пережитого, Шмелев против русского человека не озлобился, хотя жизнь
"новую" проклял. Но и там, под чужим небом, желал упокоиться в России, в любимой им Москве, 3 июля
1959 года Юлия Александровна Кутырина писала автору этих строк:
"Важный вопрос для меня, как помочь мне -- душеприказчице (по воле завещания Ивана
Стр.1
Сергеевича, моего незабвенного дяди Вани) выполнить его волю: перевезти его прах и его жены в
Москву, для успокоения рядом с могилой отца его в Донском монастыре..."
Творчество Шмелева, его память освещает солнце -- вечно живое солнце русского страдания и
русского подвижничества.
Олег Михайлов
УТРО
За глиняной стенкой, в тревожном сне, слышу я тяжелую поступь и треск колючего сушняка...
Это опять Тамарка напирает на мой забор, красавица симменталка, белая, в рыжих пятнах, -- опора
семьи, что живет повыше меня, на горке. Каждый день бутылки три молока -- пенного, теплого,
пахнущего живой коровой! Когда молоко вскипает, начинают играть на нем золотые блестки жира и
появляется пеночка...
Не надо думать о таких пустяках -- чего они лезут в голову!
Итак, новое утро...
Да, сон я видел... странный какой-то сон, чего не бывает в жизни.
Все эти месяцы снятся мне пышные сны. С чего? Явь моя так убога... Дворцы, сады... Тысячи
комнат -- не комнат, а зал роскошный из сказок Шехерезады -- с люстрами в голубых огнях -- огнях
нездешних, с серебряными столами, на которых груды цветов -- нездешних. Я хожу и хожу по залам -ищу...
Кого
я с великой мукой ищу -- не знаю. В тоске, в тревоге я выглядываю в огромные окна: за ними
сады, с лужайками, с зеленеющими долинками, как на старинных картинах. Солнце как будто светит, но
это не наше солнце... -- подводный какой-то свет, бледной жести. И всюду -- цветут деревья, нездешние:
высокие-высокие сирени, бледные колокольчики на них, розы поблекшие... Странных людей я вижу. С
лицами неживыми ходят, ходят они по залам в одеждах бледных -- с икон как будто, заглядывают со
мною в окна. Что-то мне говорит -- я чую это щемящей болью, -- что они прошли через страшное, сделали
с ними что-то, и они -- вне жизни. Уже -- нездешние... И невыносимая скорбь ходит со мной в этих до
жути роскошных залах...
Я рад проснуться.
Конечно, она -- Тамарка. Когда молоко вскипает... Не надо думать о молоке. Хлеб насущный? У
нас на несколько дней муки... Она хорошо запрятана по щелям -- теперь опасно держать открыто: придут
ночью... На огородике помидоры -- правда, еще зеленые, но они скоро покраснеют... с десяток кукурузы,
завязывается тыква... Довольно, не надо думать!..
Как не хочется подыматься! Все тело ломит, а надо ходить по балам, рубить "кутюки" эти,
дубовые корневища. Опять все то же!..
Да что такое, Тамарка у забора!.. Сопенье, похлестывание веток... обгладывает миндаль! А сейчас
подойдет к воротам и начнет выпирать калитку. Кажется, кол приставил... На прошлой неделе она
выперла ее на колу, сняла с петель, когда все спали, и сожрала половину огорода. Конечно, голод... Сена у
Вербы нет на горке, трава давно погорела -- только обглоданный граб да камни. До поздней ночи нужно
бродить Тамарке, выискивать по глубоким балкам, по непролазным чащам. И она бродит, бродит...
А все-таки подыматься надо. Какой же сегодня день? Месяц -- август. А день... Дни теперь ни к
чему, и календаря не надо. Бессрочнику все едино! Вчера доносило благовест в городке... Я сорвал
зеленый "кальвиль" -- и вспомнил: Преображение! Стоял с яблоком в балке... принес и положил тихо на
веранде. Преображение... Лежит "кальвиль" на веранде. От него теперь можно отсчитывать дни, недели...
Надо начинать день, увертываться от мыслей. Надо так завертеться в пустяках дня, чтобы
бездумно сказать себе: еще один день убит!
Как каторжанин-бессрочник, я устало надеваю тряпье -- милое мое прошлое, изодранное по
чащам. Каждый день надо ходить по балкам, царапаться с топором по кручам: заготовлять к зиме
топливо. Зачем -- не знаю. Чтобы убивать время. Мечтал когда-то сделаться Робинзоном -- стал. Хуже,
чем Робинзоном. У того было будущее, надежда: а вдруг -- точка на горизонте! У нас не будет никакой
точки, повек не будет. И вcе же надо ходить за топливом. Будем сидеть в зимнюю долгую ночь у печурки,
смотреть в огонь. В огне бывают видения... Прошлое вспыхивает и гаснет... Гора хворосту выросла за эти
недели, сохнет. Надо еще, еще. Славно будет рубить зимой! Так и будут отскакивать! На целые дни
работы. Надо пользоваться погодой. Теперь хорошо, тепло -- можно и босиком или на деревяшках, а вот
как задует от Чатырдага, да зарядят дожди... Тогда плохо ходить по балкам.
Я надеваю тряпье... Старьевщик посмеется над ним, в мешок запхает. Что понимают старьевщики!
Они и живую душу крючком зацепят, чтобы выменять на гроши. Из человеческих костей наварят клею -для
будущего, из крови настряпают "кубиков" для бульона... Раздолье теперь старьевщикам, обновителям
Стр.2
жизни! Возят они по ней железными крюками.
Мои лохмотья... Последние годы жизни, последние дни -- на них последняя ласка взгляда... Они не
пойдут старьевщикам. Истают они под солнцем, истлеют в дождях и ветрах, на колючих кустах по
балкам, по птичьим гнездам...
Надо отворить ставни. А ну-ка, какое утро?..
Да какое же может быть утро в Крыму, у моря, в начале августа?! Солнечное, конечно. Такое
ослепительно-солнечное, роскошное, что больно глядеть на море: колет и бьет в глаза.
Только отпахнешь дверь -- и хлынет в защуренные глаза, в обмятое, увядающее лицо солнцем
пронизанная ночная свежесть горных лесов, долин горных, налитая особенной, крымской, горечью,
настоявшеюся в лесных щелях, сорвавшеюся с лугов, от Яйлы. Это -- последние волны ночного ветра:
скоро потянет с моря.
Милое утро, здравствуй!
В отлогой балке -- корытом, где виноградник, еще тенисто, свежо и серо; но глинистый скат
напротив уже розово-красный, как свежая медь, и верхушки молодок-груш, понизу виноградника, залиты
алым глянцем. А хороши молодки! Прибрались, подзолотились, понавешали на себя тяжелые бусыгрушки
-- "мари-луиз".
Я тревожно обыскиваю глазами... Целы! Еще одну ночь провисели благополучно. Не жадность
это: это же хлеб наш зреет, хлеб насущный.
Здравствуйте и вы, горы!
К морю -- малютка гора Кастель, крепость над виноградниками, гремящими надалеко славой. Там
и золотистый "сотерн" -- светлая кровь горы, и густое "бордо", пахнущее сафьяном и черносливом, и
крымским солнцем! -- кровь темная. Сторожит Кастель свои виноградники от стужи, греет ночами жаром.
В розовой шапке она теперь, понизу темная, вся -- лесная.
Правее, дальше -- крепостная стена-отвес, голая Куш-Кая, плакат горный. Утром -- розовый, к
ночи -- синий. Все вбирает в себя, все видит. Чертит на нем неведомая рука... Сколько верст до него, а -близкий.
Вытяни руку и коснешься: только перемахнуть долину внизу и взгорья, все -- в садах, в
виноградниках, в лесах, балках. Вспыхивает по ним невидимая дорога пылью: катит автомобиль на Ялту.
Правее еще -- мохнатая шапка лесного Бабугана. Утрами золотится он; обычно -- дремуче-черен.
Видны на нем щетины лесов сосновых, когда солнце плавится и дрожит за ними. Оттуда приходит дождь.
Солнце туда уходит.
Почему-то кажется мне, что с дремуче-черного Бабугана сползает ночь...
Не надо думать о ночи, о снах обманных, где все -- нездешнее. Ночью они вернутся. Утро срывает
сны: вот она, голая правда, -- под ногами. Встречай же его молитвой! Оно открывает дали...
Не надо глядеть на дали: дали обманчивы, как и сны. Они манят и -- не дают. В них голубого
много, зеленого, золотого. Не надо сказок. Вот она, правда, -- под ногами.
Я знаю, что в виноградниках, под Кастелью, не будет винограда, что в белых домиках -- пусто, а
по лесистым взгорьям разметаны человеческие жизни... Знаю, что земля напиталась кровью, и вино
выйдет терпким и не даст радостного забытья. Страшное вписала в себя серая стена Куш-Каи, видная
недалеко. Время придет -- прочтется...
Я уже не гляжу на дали.
Смотрю через свою балку. Там -- мои молодые миндали, пустырь за ними.
Каменистый клочок земли, недавно собиравшийся жить, теперь -- убитый. Черные рога
виноградника: побили его коровы. Зимние ливни роют на нем дороги, прокладывают морщины. Торчит
перекати-поле, уже отсохшее: заскачет -- только задует Север. Старая татарская груша, дуплистая и
кривая, годы цветет и сохнет, годы кидает вокруг медовую желтую "буздурхан", все дожидает смены. Не
приходит смена. А она, упрямая, ждет и ждет, наливает, цветет и сохнет. Затаиваются на ней ястреба.
Любят качаться вороны в бурю.
А вот -- бельмо на глазу, калека. Когда-то -- Ясная Горка, дачка учительницы екатеринославской.
Стоит -- кривится. Давно обобрали ее воры, побили стекла, и она ослепла. Осыпается штукатурка,
показывает ребра. А все еще доматываются в ветре повешенные когда-то сушиться тряпки -- болтаются на
гвоздях, у кухни. Где-то теперь заботливая хозяйка? Где-то. Разрослись у слепой веранды вонючие
уксусные деревья.
Дачка свободна и бесхозяйна, -- и ее захватил павлин.
ПТИЦЫ
Павлин... Бродяга-павлин, теперь никому не нужный. Он ночует на перильцах балкона: так не
достать собакам.
Мой когда-то. Теперь -- ничей, как и эта дачка. Есть же ничьи собаки, есть и люди -- ничьи. Так и
павлин -- ничей.
Стр.3