Сигизмунд КРЖИЖАНОВСКИЙ
РАЗГОВОР ДВУХ РАЗГОВОРОВ
На небе белые паруса облаков. Над морем ни всплеска. Вдоль широко
распахнувшегося в безволньи пляжа -- пёстрые грибы зонтиков, кое-где по
раскалу камешков -- простыня и сотни и сотни голых пяток, уставившихся в
море.
Двое лежали шагах в десяти друг от друга. Один был почти кофейного
цвета -- другой цвета жидкого чая с молоком; первый поворачивался с живота
на спину и обратно движением жирного дельфина, играющего на волне, -- второй
беспокойно ёрзал на потных камнях, то и дело отдёргивая жёлтую клавиатуру
рёбер от желтопалого солнца.
Когда коричневый лежал на правом боку, белый -- на левом, и глаза их
были врозь друг от друга. Когда белый перевернулся на спину, коричневый уже
впластался грудью и носом в песок. Наконец белый перекатился на правое
плечо, коричневый привстал, ладонями -- в землю, глаза их встретились, и оба
протянули:
-- А-а.
-- Кто сказал "а", -- улыбнулся белый -- должен сказать и "б".
Благодать. Ну, поскольку вы под цвет вашему письменному столу, то ясно, что
вы с ним не видались недели три, а то и больше, а я вот только-только смыл с
себя поездную копоть и созерцаю. Пожалуй, даже миросозерцаю потому, что там,
в Москве, пространство, так сказать, по карточкам; вместо неба -- потолок,
даль отрезана стеной и вообще всё изрублено стенами и перегородками, а
взамен солнца двадцатипятисвечная лампочка -- не угодно ли? Чрезвычайно
трудно не усомниться, что за этим крошевом из пространства есть где-то и
настоящее, за горизонт перехлёстывающее пространство, классическая
протяжённость, одним словом, _мир_.
Коричневые лопатки шевельнулись:
-- Да, как подумаю, что скоро опять, вместо всплесков моря, тявканье
трамвайных звонков, сточные ямы улиц, и что на столе тебя дожидается
беременный портфель...
Жёлтые рёбра дёрнулись от смеха:
-- Вот именно: мы перекладываем мысли из головы в портфель, и когда
голова пуста, а портфель полон, то это и называется...
-- Угадываю. Это правда, растекаться мыслью по древу теперь, когда и
древа-то эти срублены, и жизнь насаждается заново, нам нет времени. Да и
сама эта "мысль", как доказал кажется некий палеограф, оказалась "мысью",
грызуном, вредителем. С ней тоже надо не без осторожности. А брюхатость
наших портфелей почтенна. И после, это -- фетишизм. Если тебе взвалили на
плечи столько работы, что голове приходится потесниться -- ну, там, на
время -- не вижу в этом ничего постыдного. Помню, в последнюю командировку
занесло меня (в Париже это было) в Сорбонну. Как войти, первая слева фреска,
Пюи-де-Шаванновская; кажется: святой какой-то идёт по стене и перед собой,
как фонарь, на вытянутых руках несёт свою же голову. Я, помню, тогда ещё
подумал: молодец, не всё ли ему равно, как носить своё мышление -- на
плечах, там, под локтем, или... Важно одно, чтобы совершалось овеществление
идеи, объективное её бытие, а не шмыгание мысли в камере одиночного
заключения, под макушкой, в голове. Творчество новой жизни...
-- Тварчество.
-- Как?
-- Я говорю: тварчество. Мысль должна идти на мышление, как рыба на
крючок. Вы хотите шутку Клеопатры, приказавшей привязать к удочке Антония, к
концу его лесы копчёную сельдь -- превратить в архисерьёзную и массовую
систему рыболовства. Нет. Ум вправе рассчитывать на более остроумное с собой
Стр.1