-
--
----
-
--
-
Стр.2
УДК 321.01
ББК 87.7
В58
Материалы сборника подготовлены при поддержке
Российского гуманитарного научного фонда (проект 04-01-00277а)
Ответственные редакторы: М. А. Бойцов, Ф. Б. Успенский
Редакционная коллегия:
А. Ф. Литвина, С. М. Михеев, О. И. Тогоева
Рецензенты:
А. П. Черных, Р. М. Шукуров
В58
Власть и образ: очерки потестарной имагологии / отв. ред.
М. А. Бойцов, Ф. Б. Успенский. — СПб. : Алетейя, 2010. — 384 с.
ISBN 978-5-91419-366-6
В сборник включены исследования, выполненные сотрудниками ряда
академических институтов и ведущих университетов в рамках потестарной
имагологии — новой отрасли исторического знания, изучающей, какие
системы образов участвуют в установлении отношений господства и подчинения,
в приобретении и удержании власти, в выстраивании связей
между различными группами элит, с одной стороны, и между господствующими
и подвластными слоями общества, с другой. Авторы сборника
прослеживают возникновение и судьбу целого ряда потестарных образов
(представленных чаще всего в мифе, тексте, архитектурной конструкции,
изображении и ритуале) в культурах прошлого — от Античности до эпохи
Великой Французской революции. Конкретные примеры, разбираемые в
отдельных статьях, относятся к истории России, а также Древнего Рима,
Византии, ряда стран Западной Европы и Америки.
Сборник рассчитан на историков, культурологов, политологов, а также
всех, интересующихся прошлым.
УДК 321.01
ББК 87.7
© Коллектив авторов, 2010
© Институт славяноведения, 2010
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2010
© «Алетейя. Историческая книга», 2010
Стр.3
Михаил Бойцов
ЧТО ТАКОЕ ПОТЕСТАРНАЯ ИМАГОЛОГИЯ?
Прежде всего несколько слов о терминологии. Слово «имагология»
появилось на страницах академических, в первую очередь социологических,
изданий, еще в 20-х гг. XX в.1
Однако широкое распространение
оно получило лишь с середины 50-х годов, притом благодаря
уже не столько социологам, сколько филологам, увлекшимся тогда
(как, впрочем, увлекающимся и сейчас) исследованиями на темы вроде
«Образ англичанина во французской художественной литературе».
Отсюда пошло одно из направлений сравнительного литературоведения
— компаративная имагология, — сложившееся раньше всего
во Франции, но затем распространившееся и на другие страны Европы
и Америки.
Такая имагология быстро переросла рамки литературоведения, превратившись
в самостоятельную дисциплину, изучающую, как в одной
культуре складываются и развиваются образы других культур (стран,
народов). В нашей стране первыми яркими работами такого плана стали,
пожалуй, книги А. Б. Давидсона и В. А. Макрушина «Образ далекой
страны» М., 1975 (об Африке) и Н. Е. Ерофеева «Туманный Альбион:
Англия и англичане глазами русских 1825–1853», М., 19822
. Одновременно
имагология, понимаемая как знание о национальных образах и этнических
стереотипах, а также их влиянии на общество, закрепилась
в этнологии и ряде смежных с ней дисциплин. Впрочем, и в филологии
продолжали время от времени рождаться все новые трактовки «имагологии»:
этим словом иногда называют учение о возможности передачи
литературных образов при переводе с одного языка на другой, а отдельная
лингвистическая имагология призвана изучать стереотипы, с ко1
Считается,
что термин введен в оборот в книге: Lippmann W. Public Opinion.
Из других работ сходного содержания см., например: Данциг Б. М. Ближний
Восток в русской науке и литературе (дооктябрьский период). М., 1973; Африка
глазами наших соотечественников. М., 1974; Давидсон А. Б. , Макрушин В. А. Зов
далеких морей. М., 1979; Сирия, Ливан и Палестина в описаниях русских путешественников,
консульских и военных обзоров первой пол. XIX в. М., 1991; Россия
первой половины XIX века глазами иностранцев. Л., 1991; Болховитинов Н. Н.
Россия открывает Америку (1732–1799). М., 1991; Рождественская М. В. Образ
Святой Земли в древнерусской литературе // Иерусалим в русской культуре.
М., 1994; Раба Й. Специфика древнерусских описаний Святой Земли // Славяне
и их соседи. Вып. 5. М., 1994; Образ России в мировой культуре и образы других
стран. XIX–XX вв. М., 1998 и др.
L., 1922.
2
Стр.4
6
Власть и образ
торыми носители одного языка относятся к другому языку или же к «чужим»
формам языка собственного.
Что касается истории, то здесь самый заметный сдвиг в имагологической
проблематике за последние десятилетия состоял, похоже, в переходе
от описания отдельных образов «чужих» (по типу «китайцы глазами
русских в XIX в.», «русские глазами китайцев в XIX в.») к рассмотрению
каждого подходящего случая через призму общей проблемы «образа Чужого»
— эта перемена естественно вытекала из проблематики и подходов
исторической антропологии3
. Многочисленные исследования, уже проведенные
в рамках изучения «Чужого», очертили определенный сегмент интеллектуального
поля, которому специалисты дали собственное название
аллологии4
.
За пределами академических трудов сложились свои, особые, трактовки
слова «имагология». Одна из самых распространенных восходит,
возможно, к писателю Милану Кундере5
. В «кундеровском» понимании
имагология оказывается теорией и практикой сотворения «кажимостей»,
создания вымышленной реальности, которая при всей своей искусственности
в состоянии затмевать реальность подлинную — «материк все менее
и менее посещаемый» современным человеком «и, кстати, заслуженно
нелюбимый». Вполне закономерно, что в публицистике слово «имагология»
применяют для неодобрительной оценки информационной политики
властей, прежде всего в области телевещания. Это не мешает самим работникам
масс-медиа тоже пользоваться словом «имагология» для описаИз
публикаций на русском языке можно назвать, например: Одиссей. Человек
в истории: образ «другого» в культуре. М., 1993; Чужое: опыты преодоления. Очерки
из истории культуры Средиземноморья / Под ред. Р. М. Шукурова. М., 1999;
Лучицкая С. И. Образ другого: мусульмане в хрониках Крестовых походов. СПб.,
2001. Из библиографического аппарата к этим книгам можно получить некоторое
представление о широком круге западных работ на темы «чужого» и его восприятия.
См. также исследование на совершенно ином материале: Образ врага в советской
пропаганде. 1945–1954 гг. М., 1999. Есть, однако, большое число работ, в которых
историку приходится так сказать стихийно, без особой методологической рефлексии
сталкиваться с проблемами имагологии и решать их хотя бы на эмпирическом уровне.
Достаточно вспомнить о специфике использования такого источника, как записки
3
иностранцев о чужих для них краях.
4
Еще ранее проблему «Чужого» активно обсуждали писатели-фантасты, разбиравшие
всевозможные варианты взаимодействия (взаимопонимания или же, напротив
взаимонепонимания) между человечеством и инопланетными цивилизациями.
Они же предложили и название для дисциплины, изучающей неземных «чужих» —
Кундера М. Бессмертие. СПб., 2004. С. 126–131. Очевидно влияние на Кундеру
в этом пункте французской философской и социологической мысли, в частности,
Ролана Барта и Жана Бодрийяра с его знаменитыми «симулякрами».
ксенология.
5
Стр.5
М. Бойцов. Что такое потестарная имагология?
7
ния собственной профессиональной деятельности — притом без всяких
негативных коннотаций: для них «имагология» — не более чем нейтральная
технология — как анализа уже существующих в средствах коммуникации
образов, так и создания образов новых.
По поводу термина «потестарный» здесь стоит заметить, пожалуй,
лишь то, что его применяют в самой разной научной литературе, но охотнее
и последовательнее всего он используется в этнологии и культурной
антропологии. Там с его помощью описываются отношения власти
в догосударственных обществах6
.
Словосочетание «потестарная имагология», вынесенное в заглавие
настоящего сборника, вовсе не является арифметической суммой перечисленных
смыслов, числящихся за каждым из входящих в него по отдельности.
Более того, значение каждого из этих слов здесь существенно отличается
от приведенных выше трактовок. Так, принятое в антропологии
инструментальное ограничение «потестарности» догосударственными
отношениями для нашего случая не только бесполезно, но даже вредно.
Преимущество этого слова состоит как раз в широте заложенной в нем
семантики: его можно применять к отношениям власти на любом уровне
развития общества — как до государственности, так и после ее возникновения,
как в системе государственной власти, так и в сегментах социума,
существующих так сказать, «рядом» или «помимо» государственных
структур. Столь же широко следует понимать и слово «имагология» — как
знание об образах самого разного свойства (о чем подробнее чуть ниже).
Из сказанного понятно уже, что «потестарная имагология» должна представлять
собой дисциплину, занимающуюся изучением образов власти.
Существует ли такая дисциплина в действительности? И да и нет. В качестве
доказательства того, что она не только существует, но и процветает,
можно было бы составить бесконечный список самых разнообразных
публикаций, посвященных «образам власти», число которых в последнее
время растет от года в год едва ли не в геометрической прогрессии. Зато
против ее существования свидетельствует то, что большинство авторов
таких публикаций даже не подозревают о своем «родстве»: сами они относят
себя к весьма различным профессиональным ячейкам. Повышенный
интерес к проблематике потестарной имагологии практически одновременно
стали проявлять и «просто» историки (притом самых разных периодов
и культур), и историки права, литературы и искусства, не говоря
уже о социологах, политологах, теоретиках коммуникационных процессов
и др. Однако при том, что сотни или даже тысячи людей разом двинулись
в одном и том же направлении, каждый почему-то полагает, что шагает
6
См., например: Куббель Л. Е. Очерки потестарно-политической этнографии.
М., 1988.
Стр.6
8
Власть и образ
в одиночку или в лучшем случае с небольшой группой близких по интересам
коллег. Причина такой аберрации зрения — не в последнюю очередь
как раз в отсутствии обозначения общего направления движения. Ведь
пока вещь не названа, она не существует.
Не будучи до сих пор названной по имени, потестарная имагология
присутствует в современной научной жизни анонимно и дисперсно. У нее
нет пока что ясных дефиниций, ее границы со смежными дисциплинами
не намечены, пределы ее возможностей не выявлены, характер методологических
самоограничений не определен. Весьма затруднительно назвать
научные центры, в которых потестарной имагологией занимались бы специально,
зато имеется великое множество локальных, региональных, национальных
и международных организаций историков, искусствоведов, литературоведов
и др., для которых темы образов власти занимают если и не
самое главное, то весьма важное и почетное место. Приведу пример из области,
известной мне лучше других — медиевистики. В 1985 г. в Германии
была основана Комиссия по изучению княжеских резиденций в Средние
века и раннее Новое время, снискавшая за прошедшие двадцать лет широкое
международное признание своей активностью, а главное продуктивностью.
Поскольку «ключевым словом» для историков этой группы является
«резиденция» или же «княжеский двор», они стараются рассматривать все
возможные аспекты придворной жизни, включая «экономику двора», его
просопографию, технологию возведения дворцов и замков, повседневную
организацию придворной жизни, историю отдельных резиденций и многое
иное, что не имеет прямого отношения к потестарной имагологии. Но наряду
с этим они же уделяют много внимания придворному церемониалу, праздникам,
ритуалам, символике, обычаям, любым формам самоинсценирования
власти хозяев «резиденций» — т. е. интересующей нас проблематике.
То же справедливо и по отношению к другим сообществам исследователей:
будь то, например, два широких междисциплинарных сектора «Динамика
ритуала» при Гейдельбергском университете и «Символическая
коммуникация» при университете в Мюнстере, или же такие узкоспециализированные
объединения, как «Дворы дома Габсбургов» при Австрийской
академии наук, Society for Court Studies в Великобритании, центр Europa
delle Corti в Ферраре и др. В нашей стране тоже существует похожая по тематическим
интересам группа «Власть и общество», некоторые участники
которой разрабатывают в своих публикациях сюжеты из области потестарной
имагологии7
. Пожалуй, лучше, чем в организационных структурах сеДвор
средневекового монарха: явление, модель, среда / Под ред. Н. А. Хачатурян.
М., 2001; Королевский двор в политической культуре средневековой Европы. Теория.
Символика. Церемониал / Отв. ред. Н. А. Хачатурян. М., 2004; Священное тело
короля. Ритуалы и мифология власти / Под ред. Н. А. Хачатурян. М., 2006; Власть,
общество, индивид в средневековой Европе / Под ред. Н. А. Хачатурян. М., 2008. См.
7
Стр.7
М. Бойцов. Что такое потестарная имагология?
9
годняшней исторической науки, «сектор» потестарной имагологии просматривается
в названиях и программах международных конференций, а также
темах больших выставок, состоявшихся в различных странах на протяжении
последних пятнадцати-двадцати лет. Конечно же, стремительно растет
и количество монографических исследований, посвященных потестарноимагологической
проблематике (не говоря уже об отдельных статьях и их
тематических сборниках), хотя, повторю, авторы множества внешне очень
разнообразных по сюжетам и методам публикаций редко осознают, что их
исследования — часть общего и весьма мощного потока.
Из вышедшей за последние десятилетия литературы по потестарной
имагологии наибольшее впечатление на историков в нашей стране произвел
первый том книги Р. Уортмана «Сценарии власти»8
. Однако соответствующая
проблематика была и раньше представлена в отечественной
научной литературе, в частности, в трудах т. н. тартусско-московской семиотической
школы, и книга Б. А. Успенского «Царь и патриарх»9
может
рассматриваться в качестве одного из наиболее весомых итогов развития
данного направления. В «западной» части отечественной медиевистики
для развития потестарной имагологии немало сделал А. Я. Гуревич — как
своими работами о скандинавских конунгах, так и в еще большей степени
исследованием общих оснований средневековой культуры, в частности
имеющих отношение к власти. Однако классика направления возникла,
как водится, за пределами России, причем вряд ли случайным совпадением
стало то, что самые известные труды по потестарной имагологии
появились в десятилетия между двумя мировыми войнами. Не случайно
книги, выходившие уже в 50-е гг. и даже позже очень часто в решающей
степени опирались на штудии, предпринятые еще в межвоенное время
или попросту следовали им. За всем разнообразием как в фактуре, так
и в подходах исследователей угадывается их общий интерес к роли государственных
идеологий в функционировании власти. Для медиевистов
классикой стали исследования М. Блока о «королях-чудотворцах»10
,
также: Искусство власти. Сборник в честь профессора Н. А. Хачатурян / Под ред.
О. В. Дмитриевой. СПб., 2007.
8
Уортман Р. С. Сценарии власти. Мифы и церемонии русской монархии. Т. 1.
От Петра Великого до смерти Николая I. М., 2002. По поводу внезапного увлечения
у нас этой книгой см.: Эрлих С. Е. Уортмания (восприятие идей Р. Уортмана
в России) // Нестор. 2005. № 7. С. 429–442, а также: Богомолов А. И. «Сценарии
власти» Ричарда Уортмана: обзор зарубежных и отечественных рецензий // Там
же. С. 443–455.
9
Успенский Б. А. Царь и патриарх. Харизма власти в России (Византийская модель
и ее русское переосмысление). М., 1998.
10
Bloch M. Les rois thaumaturges. Études sur le caractère surnaturel attribuè а la
puissance royale particulièrement en France et en Angleterre. P., 1924 (Русский перевод:
Блок М. Короли-чудотворцы. Очерк представлений о сверхъестественном
Стр.8
10
П. Э. Шрамма11
Власть и образ
и его постоянного оппонента Й. Деэра12
зантинистов — О. Трайтингера15
волах власти и Э. Х. Канторовича о средневековой политической метафорике13
.
У античников сходное место заняли труды А. Альфёльди14
, П. Э. Шрамма и Ф. Мютерих17
о знаках и сим,
у виисследования
по иконографии государей, представленную прежде всего
трудами А. Грабара16
. В особую группу можно объединить
, Г. Ладнера18
, а также
серией Das römische Herrscherbild. Список легко может быть продолжен
— здесь названы лишь те работы, что, так сказать, на слуху.
Несправедливо было бы утверждать, что интересы потестарной имагологии
обращены исключительно в прошлое. Напротив, современность
открывает для нее широкое поле деятельности — что также легко проиллюстрировать
большим числом публикаций на соответствующие темы.
Лишь в силу специфики профессиональных интересов редакторов сборника
и их коллег здесь все внимание оказалось уделено «исторической»
стороне потестарной имагологии, но читатель при желании легко сможет
ознакомиться с ее же не менее ярко выраженной «актуальной» или
характере королевской власти, распространенных преимущественно во Франции
Schramm P. E. Herrschaftszeichen und Staatssymbolik. Beiträge zu ihrer Geschichte
vom 3. bis zum 16. Jahrhundert. Bde. 1–3. Stuttgart, 1954 (MGH Schriften,
13).
и в Англии. М., 1998).
11
Deér J. Byzanz und das abendländische Herrschertum. Ausgewählte Aufsätze /
Hrsg. von Peter Classen. Sigmaringen, 1977 (Vorträge und Forschungen, 21); Idem. Die
Heilige Krone Ungarns. Wien, 1966 (Österreichische Akademie der Wissenschaften, phil.12
hist.
Klasse. Denkschriften, 91).
13
Princeton, 1957.
14
Kantorowicz E. H. The King’s Two Bodies. A Study in Medieval Political Theology.
Alföldi A. Die monarchische Repräsentation im römischen Kaiserreich. Darmstadt,
1970 (первоначально опубликовано в виде двух работ: Die Ausgestaltung des monarchischen
Zeremoniells am römischen Kaiserhofe // Mitteilungen des Deutschen Archäologischen
Instituts, Römische Abteilung. Bd. 49. 1934. S. 3–118; Insignien und Tracht
Treitinger O. Die oströmische Kaiser- und Reichsidee nach ihrer Gestaltung im
höfischen Zeremoniell. Vom oströmischen Staats- und Reichsgedanken. Darmstadt, 1956.
der römischen Kaiser // Ibid. Bd. 50. 1935. S. 3–158).
15
Grabar A. L’empereur dans l’art byzantin. Recherches sur l’art officiel de l’empire
d’orient. P., 1936. Русский перевод: Грабар А. Император в византийском искусстве.
(Перепечатка изданий 1938 и 1940 гг.)
16
Schramm P. E. , Mütherich F. Denkmale der deutschen Könige und Kaiser. Ein
Beitrag zur Herrschergeschichte von Karl dem Großen bis Friedrich II. 768 — 1250.
München, 1962 (Veröffentlichungen des Zentralinstituts für Kunstgeschichte in
М., 2000.
17
Ladner G. B. Die Papstbildnisse des Altertums und des Mittelalters. Bde. 1–3. Città
del Vaticano, 1941–1984 (Monumenti di antichità cristiana, 2 serie, 4).
München, 2).
18
Стр.9
М. Бойцов. Что такое потестарная имагология?
11
даже «практической» стороной. Наверное, справедливо предположить,
что стремительный рост числа публикаций по истории «образов власти»
вызван (как это всегда бывало с новыми течениями в исторических исследованиях)
актуализацией аналогичной тематики в сегодняшнем обществе.
Не прошлое оставляет нам вопросы для изучения, а мы обращаемся
к прошлому с вопросами, беспокоящими нас сейчас. Были времена, когда
изучение власти (как в историческом плане, так и в плане, так сказать,
актуальном) сводилось едва ли не всецело к исследованию ее правовых основ.
В этом подходе мощная традиция юридических штудий, идущая еще из
Средневековья, сливалась с новоевропейским рационализмом. Затем пришла
пора увлечения выяснением институциональных и социальных оснований
власти, ее имущественных интересов. Похоже, что сейчас наступает
новая стадия, когда власть начинает занимать историка прежде всего своей
образно-символической стороной. Это не означает, разумеется, что отныне
мы обязаны определять сущность власти только через эту сторону,
отрицая значимость всех остальных — институциональных, социальных,
экономических, и иных ее аспектов. Однако, судя по всему, образно-символическая
составляющая власти выходит сегодня на первый план.
По мере того как происходят существенные перемены в настоящем
и наших ожиданиях от будущего, изменяется и наше понимание того, что
именно являлось «главным» и в прошлом. Темы, представлявшиеся безусловно
ведущими в эпоху индустриализации, урбанизации и аграрных реформ,
не могут оставаться таковыми и в контексте современной — постиндустриальной
и постаграрной — цивилизации. Если бы Карл Маркс писал
сегодня, он, возможно, отнес бы к своему знаменитому «базису» общества
не «обычное», материальное, производство, а производство информации
и обмен ею. Ведь в стремительно идущей на наших глазах всеобъемлющей
трансформации параметров современного мира всемирные информационные
сети играют куда большую роль, чем индустрия — хотя Интернет,
разумеется, не заменяет собой ни заводы, ни фермерские хозяйства. Рассмотрение
власти как области, где постоянно происходит создание и пересоздание
образных рядов, так же, как и их интенсивное взаимодействие
между собой, должно оказаться при нынешнем состоянии всемирной цивилизации
весьма продуктивным. Ведь готовность подчиняться или, напротив,
бунтовать, править или же отказываться от власти определяется
в конечном счете состоянием не экономики, а сознания. Сознание суммирует,
обобщает импульсы, идущие и от экономики, и от всех иных сфер
общественной жизни, чтобы представить итоговый «вывод» в виде некоего
образа ситуации и возможных моделей поведения в ней. Необходимость
штурмовать Бастилию летом 1789 г. не диктовалась никакими экономическими
или политическими факторами. Но образ Бастилии у простонародья
и ассоциации, с ним связанные, включали в себя в «сжатом» виде
Стр.10