Пяст Вл. Встречи с Есениным // С. А. Есенин в воспоминаниях современников: В 2-х т. / Вступ.
ст., сост. и коммент А. Козловского. --М.: Худож. лит., 1986. -- Т. 2. -- С. 93--96. -- (Лит. мемуары).
http://feb-web.ru/feb/esenin/critics/EV2/Ev2-093-.HTM
ВЛ. ПЯСТ
ВСТРЕЧИ С ЕСЕНИНЫМ
<...>
Осень 1923 года я провел в Москве и под Москвой и, когда прочел о выступлении в ЦЕКУБУ на
Пречистенке группы крестьянских поэтов (Есенин, Клюев и Ганин), решил на этот вечер пойти1. Всех
троих исполнителями своих стихотворений слышал я тогда впервые, о Ганине же и вообще ничего не
слыхал. От этого вечера в памяти остались: колоритная фигура в длинном зипуне (Клюев) -- и еще ярче -
- кудрявая есенинская голова, с выражением несколько сонным, и его правая рука, в двух пальцах
которой была зажата папироска и которою он как бы дирижировал своему музыкально модулирующему
инструменту (голосу).
В такой позе он читал с эстрады постоянно. В этот раз он, может быть, еще не читал тех своих
(напечатанных гораздо позднее) стихов, которые производили сильное впечатление на многих
впоследствии (впоследствии слышал от него эти стихи и я), стихов о предчувствуемой поэтом близкой
своей смерти:
Положите в русской рубашке
Под иконы меня умирать2.
Не стихи Есенина, вообще, запечатлелись в моей памяти ярче всего из того вечера, нет, -- а его
импровизованная речь, с которой он неожиданно обратился к "ученой" (в большинстве) публике. Речь
вот какая, настолько же неожиданная, насколько приятно прозвучавшая моему слуху. Речь -- о Блоке.
-- Блок, -- говорил молодой поэт, предводитель послефутуристических бунтарей, -- к которому
приходил я в Петербурге, когда начинал свои выступления со стихами (в печати), для меня, для Есенина,
был -- и остался, покойный, -- главным и старшим, наиболее дорогим и высоким, что только есть на
свете.
(Я стараюсь передать смысл и стиль речи Есенина точно; эти слова врезались в память, хотя вся
речь была бессвязна, как принято выражаться, гениально-косноязычна.)
-- Разве можно относиться к памяти Блока без благоговения? Я, Есенин, так отношусь к ней, с
благоговением.
-- Мне мои товарищи были раньше дороги. Но тогда, когда они осмелились после смерти Блока
объявить скандальный вечер его памяти, я с ними разошелся.
-- Да, я не участвовал в этом вечере и сказал им, моим бывшим друзьям: "Стыдно!" Имажинизм
ими был опозорен, мне стыдно было носить одинаковую с ними кличку, я отошел от имажинизма.
-- Как можно осмелиться поднять руку на Блока, на лучшего русского поэта за последние сто лет!
Вот смысл и стиль застенчивой, обрывистой, неожиданной (не связанной ничем с программою
вечера) речи Сережи Есенина. Чувствуя всю ее искренность, я полюбил молодого поэта с тех пор. Она
прозвучала в унисон с опубликованною мною весной 1922 года в журнале "Жизнь искусства" статьею
"Кунсткамера"3, где я отплевывался, так сказать, от московских поэтов гуртом за тот исключительно
гнусный вечер "Чистосердечно о Блоке!", -- афиши о котором висели тогда на улицах Москвы. Имена
участников этого паскудства я не предам печати на сей раз; достаточно знаменит за всех них Герострат, в
психологии коего дал себе сладострастный труд копаться один, крепко теперь, по счастью, забытый,
русский стихотворец.
А вот что Есенин пылал таким негодованием по поводу этого вечера -- это значительно, важно;
это очень характерно для quasi* хулигана. Кстати, неужели непонятно, что не может быть
"шарлатаном" (есенинское слово!) тот, который себя таким объявляет!
Один мой приятель, бывший со мною на том же "крестьянском" вечере в ЦЕКУБУ, так
описывает свои впечатления (в письме ко мне после смерти поэта):
"У Есенина был франтоватый вид. Костюм и шляпа с заграничным шиком -- и под шляпой слегка
помятое, точно невыспавшееся слегка, простецкое русское лицо с милой добродушно-рассеянной
Стр.1