Дмитрий Сергееевич Мережковский
Пушкин
"Дмитрий Мережковский. Вечные спутники": Азбука-классика; 2007
ISBN 978-5-91181-474-8
I
"Пушкин есть явление чрезвычайное, - пишет Гоголь в 1832 году, - и, может быть, единственное
явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести
лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в той же чистоте, в
такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла". В
другом месте Гоголь замечает: "в последнее время набрался он много русской жизни и говорил обо всем
так метко и умно, что хоть записывай всякое слово: оно стоило его лучших стихов; но еще замечательнее
было то, что строилось внутри самой души его и готовилось осветить перед ним еще больше жизнь".
Император Николай Павлович, в 1826 году, после первого свидания с Пушкиным, которому было
тогда 27 лет, сказал гр. Блудову: "Сегодня утром я беседовал с самым замечательным человеком в
России". Впечатление огромной умственной силы Пушкин, по-видимому, производил на всех, кто с ним
встречался и способен был его понять. Французский посол Барант, человек умный и образованный, один
из постоянных собеседников кружка А. О. Смирновой, говорил о Пушкине не иначе, как с благоговением,
утверждая, что он - "великий мыслитель", что "он мыслит, как опытный государственный муж". Так же
относились к нему и лучшие русские люди, современники его: Гоголь, кн. Вяземский, Плетнев,
Жуковский. Однажды, встретив у Смирновой Гоголя, который с жадностью слушал разговор Пушкина и
от времени до времени заносил слышанное в карманную книжку, Жуковский сказал: "Ты записываешь,
что говорит Пушкин. И прекрасно делаешь. Попроси Александру Осиповну показать тебе ее заметки,
потому что каждое слово Пушкина драгоценно. Когда ему было восемнадцать лет, он думал, как
тридцатилетний человек: ум его созрел гораздо раньше, чем его характер. Это часто поражало нас с
Вяземским, когда он был еще в лицее".
Впечатление ума, дивного по ясности и простоте, более того - впечатление истинной мудрости
производит и образ Пушкина, нарисованный в "Записках" Смирновой. Современное русское общество не
оценило книги, которая во всякой другой литературе составила бы эпоху. Это непонимание объясняется и
общими причинами: первородным грехом русской критики - ее культурной неотзывчивостью, и частными
- тем упадком художественного вкуса, эстетического и философского образования, который, начиная с 60х
годов, продолжается доныне и вызван проповедью утилитарного и тенденциозного искусства,
проповедью таких критиков, как Добролюбов, Чернышевский, Писарев. Одичание вкуса и мысли,
продолжающееся полвека, не могло пройти даром для русской литературы. След мутной волны черни,
нахлынувшей с такою силою, чувствуется и поныне. Авторитет Писарева поколеблен, но не пал. Его
отношение к Пушкину кажется теперь варварским; но и для тех, которые говорят явно против Писарева,
наивный ребяческий задор демагогического критика все еще сохраняет некоторое обаяние. Грубо
утилитарная точка зрения Писарева, в которой чувствуется смелость и раздражение дикаря перед
созданиями непонятной ему культуры, теперь анахронизм: эта точка зрения заменилась более умеренной
либерально-народнической, с которой Пушкина, пожалуй, можно оправдать в недостатке политической
выдержки и прямоты. Тем не менее, Писарев, как привычное тяготение и склонность ума, все еще таится в
бессознательной глубине многих современных критических суждений о Пушкине. Писарев, Добролюбов,
Чернышевский вошли в плоть и кровь некультурной русской критики: это - грехи ее молодости, которые
не легко прощаются. Писарев, как представитель русского варварства в литературе, не менее национален,
чем Пушкин, как представитель высшего цвета русской культуры.
Пушкин великий мыслитель, мудрец, - с этим, кажется, согласились бы немногие даже из самых
пламенных и суеверных его поклонников. Все говорят о народности, о простоте и ясности Пушкина, но до
Стр.1