А.Шайкевич
Петербургская богема
М. А. Кузмин
Воспоминания о серебряном веке.
Сост., авт. предисл. и коммент. Вадим Крейд.
М.: Республика, 1993. -- 559 с.
OCR Ловецкая Т.Ю.
О, богемными преданиями воспетая "Бродячая собака", как обольстителен, как полон
неоспоримой, убогой прелести был твой чадный подвальный уют, твоя в свиную кожу переплетенная и
входы охранявшая книга, твои от чуть-чуть перепитого вина всегда покривившимися казавшиеся своды.
И сколько сейчас забытых, неписаную историю творящих слов было в тебе произнесено в те быстро
сгоравшие ночи, когда по твоим склизким и снегом занесенным ступенькам спускались наряду с
лоснящимися бархатными тужурками и косоворотками чрезмерно громко смеявшиеся дамы в декольте и
своими моноклями игравшие безукоризненно скроенные фраки.
Крошечная, из теса наскоро сколоченная эстрада твоя посвящена была музам. На ней читали свои
еще не напечатанные стихи Блок, Гумилев, Мандельштам. На ней Карсавина танцевала под музыку
Куперена и Люлли "L'Enlèvement pour Cythère"1. Часто на ней футурист Маринетти посылал проклятия
соловьиным трелям и лунному сиянию, и на ней же будущий Лжедмитрий в "Старинном Театре",
Дризена-Каза-Роза распевала лукавые песенки Тэффи.
Но не успел еще в этот вечер улечься гам и грохот от пыль на эстраде вздымавших и высоко
подпрыгивавших стульев, на которых Петя Потемкин и Бабиш Романов 2 восторженно и самозабвенно
мимировали "скачки верблюдов в Гелуане", как еще не успевший опьянеть Пронин Борис, "хозяин
Собаки", мгновенно водворил в зале тишину, смешав с дымом, говором и смехом столь всех здесь
ласкавшее имя Михаила Алексеевича Кузмина.
На эстраду маленькими, быстрыми шажками взбирается удивительное, ирреальное, словно
капризным карандашом художника-визионера зарисованное существо. Это мужчина небольшого роста,
тоненький, хрупкий, в современном пиджаке, но с лицом не то фавна, не то молодого сатира, какими их
изображают помпейские фрески. Черные, словно лаком покрытые, жидкие волосы зачесаны на боках
вперед, к вискам, а узкая, будто тушью нарисованная, бородка вызывающе подчеркивает неестественно
румяные щеки. Крупные, выпуклые, желающие быть наивными, но многое, многое перевидавшие глаза
осиянны длинными, пушистыми, словно женскими, ресницами. Он улыбается, раскланивается и, словно
восковой, Коппелиусом оживленный автомат, садится за рояль.
Какие у него длинные, бледные, острые пальцы.
Приторно сладкая, порочная и дыхание спирающая истома нисходит на слушателей.
В шутке слышится тоска, в смехе -- слезы.
...Дитя, не тянися весною за розой, розу и летом
сорвешь,
Ранней весною срывают фиалка, помни, что летом
фиалок уж нет...
Банальные модуляции сливаются с тремолирующим, бархатным голоском, и неизвестно как и
почему, но бесхитростно ребячливые слова получают какое-то им одним присущее таинственное
значение.
Конечно, это не дитя, которое тянется за розой, а кокетливая, низко декольтированная пастушка,
взобравшаяся на забор и обнажившая свою стройную ножку в белом чулке.
Кузмин поет дальше:
Если завтра будет солнце, мы во Фьезоле поедем,
Если завтра будет дождик, то останемся мы дома.
Ничего в песенке не говорится о кампаниле Джоттэ, о Палаццо Веккио, о Давиде, а между там, в
Стр.1