Сигизмунд КРЖИЖАНОВСКИЙ
МОСТ ЧЕРЕЗ СТИКС
Инженер Тинц бросил чертёж на прикроватный столик и подтянул одеяло к
подбородку. Лёжа с закрытыми глазами, он ощущал и сквозь веки сине-зелёный
свет лампы и бродящее по ретине сетчатое отражение ферм, ещё не успевших
вместе с отброшенным листом выпасть из зрения. Мысль его, проверяя цифры и
знаки, шла обходом из формул в формулы.
Рядом с чертежом, в углу столика, недопитый чай. Не открывая глаз, Тинц
нащупал стекло и приблизил к губам: почти холодный. Под веки, как в
магазинные двери в момент, когда за ними хочет прочернеть "Закрыто",
протискиваются запоздавшие мысли. Они настойчивы и злы, стучатся в стекло
ли, в зрачки ли, тыча реснитчатые стрелки часов и не соглашаясь на завтра. И
под тяжелеющими веками Тинца продолжался впуск и отпуск. Сине-зелёный
свет -- точно он сквозь стоялую зацветающую воду -- всачивался в глаза. В
горле было сухо. Тинц ещё раз протянул руку к столику: "Должно быть, совсем
холодный".
Действительно, то, к чему прикоснулись его пальцы, было холодным и
скользким, но не как стекло -- оно вдавливалось под стиском фаланг и,
отершись кожа о кожу, упруго выпрыгнуло из руки.
Тинц мгновенно раскрыл глаза и оторвал голову от подушки. Под синим
колпачком лампы, поверх нижнего края чертежа сидела, кругля глаза навстречу
его взгляду, жаба. Белое, вяло пульсирующее брюшко её почти сливалось с
белью бумаги, а зелёно-сизые пятна спины были под цвет света, дряблый и
жирный зад жабы был опасливо отодвинут к краю стола, а насторожённая выгибь
перепончатых лапок выражала готовность в любой миг отпрыгнуть из светового
круга в тьму. Даже ноздри Тинца ощущали тиноватый, с болотным припахом,
запах, исходивший из феномена. Он хотел крикнуть, махнуть рукой на
неподвижно выпучившуюся на него пару жабьих глаз, но те, не расцепляя сцепки
зрачков с зрачками, успели предупредить: рот жабы шевельнулся, и -- что было
страннее всего, -- вместо квака из него выдавились слова:
-- Будьте любезны, далеко ли отсюда до смерти?
Тинц, отодвинувшись к стене, недоуменно молчал. Выждав паузу, жаба
раздражённо шевельнулась на распяленных перепонках:
-- Вижу, я окончательно заблудилась.
Голос у говорившей был мягкий и
обволакивающий; в свисающих углах
длинного рта -- выражение искренней горечи и разочарования.
Пауза.
-- Вы неразговорчивы, -- продолжал белый рот, почти страдальчески
выгибая свою дугу, -- между тем должен кто-нибудь мне помочь пропрыгнуть из
застиксия в абсолютное и окончательное _из_, если уж вам не нравится слово,
только что названное мною. Видите ли, я в положении транзитного путешествия
из киспендента в трансцендент (метафизики, надеюсь, не рассердятся на моё
cis [1]). И как это часто случается
с путешественниками, мне пришлось
увязнуть в...
-- Это очень странно: ночью, на моём столике -- и вдруг...
Жаба, заслышав первые ответные слова, округлила улыбкой рот и мягким
полупрыжком пододвинулась к ближнему краю стола:
-- Поверьте, мне ещё страннее. Я ни разу за все эти тысячелетия не
меняла тины на путь. И вот я, принципиальная домоседка дна, ночью на чьём-то
столике... Странно, чрезвычайно странно.
Тинц, постепенно привыкая к плёнчатым глазам, тягучему голосу и
извивистому абрису ночной гостьи, подумал, что правильное обращение со снами
в том, чтобы дать им лосниться. Он не высказал этой мысли, не желая быть
невежливым к собеседнику, вполне корректно и доверчиво расположившемуся в
полуметре от его уха. Но мысль, очевидно, была угадана..
-- Да, -- сказала жаба, задёргивая глаза плёнкой, -- ещё Ювенал писал о
"Лягушках из Стикса, в которых не верят даже дети, бесплатно моющиеся в
бане". Но об этом лучше бы спросить у тех, кого омывают, за плату в один
обол, чистейшие из всех вод, воды Стикса: ново-, но не рождённых, а
проставленных. Впрочем, меньше всего мне нужна вера в моё бытие: быть
сном -- это даёт некоторые преимущества, развязывает от связанности
связностью, хотя я и не намереваюсь злоупотреблять этой прерогативой.
Притом, если сновидец может не верить в реальность своего сновидения, то и
сновидение, в свою очередь, может усумниться в бытии того, кому оно видится.
Стр.1