Анатолий Федорович Кони
Памяти Тургенева
Кони А. Ф. Воспоминания о писателях.
Сост., вступ. ст. и комм. Г.М. Миронова и Л. Г. Миронова
Москва, издательство "Правда", 1989.
Когда, по случаю исполнившегося 25-летия со дня смерти и 90-летия со дня рождения Ивана
Сергеевича Тургенева, Академия Наук возложила на меня обязанность сказать слово в память покойного
писателя, я был в немалом затруднении. Что можно сказать нового о художнике слова, который был не
только глубоким выразителем дум, чувств и надежд русского человека, но и обаятельным изобразителем
его быта, его душевных свойств и той серой, но милой сердцу природы, среди которой ему приходится
жить?! Не все ли по этому поводу уже сказано в отдельных очерках, целых лекциях, курсах и критических
статьях? И можно ли вообще что-либо прибавить к оценке, сделанной на одре болезни знаменитым
Тэном, который, ввиду уже близкой смерти, находил наслаждение в слушании повестей Тургенева и
определял его как художника, наиболее совершенного между теми, кто писал после греков,-- с которым
никто не может сравниться в строгом выборе материала, в правильности и скульптурной красоте форм,
причем каждая из его маленьких повестей напоминает безупречную античную камею? Можно бы,
пожалуй, разработать вопросы об отношении Тургенева к нашей текущей жизни и о том, в чем состоят и
чем являются для нас его нравственные заветы. Но эта задача выпала на долю моего товарища по
Академии Н. А. Котляревского, и мы только что слышали, как тонко и вдумчиво он ее осуществил. Одно
обстоятельство выводит меня, однако, из затруднения. Перелистывая письма Тургенева к Некрасову, я
нахожу между ними, в относящихся к первой половине пятидесятых годов, письмо с вопросом Тургенева
редактору "Современника" о том, кто такой автор "Детства и отрочества" и что за человек тот Л. Н. Т., к
которому следует отнестись с особенным вниманием, потому что это -- "талант надежный". А в 1847 году
Гоголь пишет Анненкову: "Изобразите мне портрет Тургенева, чтобы я получил о нем понятие, как о
человеке; как писателя, я уже отчасти его знаю: сколько могу судить по тому, что прочел, талант в нем
замечательный и обещает большую деятельность в будущем". Вот -- и выход из моего раздумья. Можно
попробовать установить представление о Тургеневе, как о личности, заглянуть в его душевный мир и в
его отражение на окружающей общественной среде, т. е. взглянуть на Тургенева как на человека в
частной жизни и в работе на пользу родине.
Для этого в нашем распоряжении довольно много материала: прежде всего автобиографические
данные, содержащиеся в сочинениях Тургенева,-- затем различные воспоминания о нем,-- его письма,
болтливые рассказы друзей и отзывы врагов. Последних у Тургенева было немало, что и понятно
относительно человека с таким дарованием, которое не могло не возбуждать зависти и злоречия. Притом -
- как сказал князю Вяземскому Киселев -- "человек ведь не червонец, чтобы его все любили". Еще Пушкин
верно заметил, что "ум, любя простор,-- теснит" -- и "пылких душ неосторожность самолюбивую
ничтожность иль оскорбляет, иль смешит". Это действие ума и пылкой души простирается иногда не на
одну ничтожность, так как узкое и мелкое самолюбие, к несчастию, бывает свойственно и очень крупным
людям. Мягкий и доверчивый по характеру и образу действий, Тургенев, однако, не поступался своими
искренними убеждениями и серьезно выработанными взглядами и не склонял свою выю без критики
перед теми, кто претендовал на общее признание. Он не был никогда "жрецом минутного, поклонником
успеха". Недаром его очень часто изображают в воспоминаниях -- оживленно спорящим, и нередко в
ироническом тоне. Логические и нравственные уродливости в людях, встречаемых им на жизненном пути,
воспринятые его впечатлительным умом, выливались у него в форму насмешливых прозвищ, эпиграмм и
крылатых словечек, которые затем с поспешным злорадством разносились разными дружественными
вестовщиками по адресу. В этом отношении Тургенев мог сказать про себя словами русской поговорки:
"Язык мой -- враг мой" -- и не в том смысле, как это говорил про себя один чиновник, блестящая карьера
которого была испорчена вследствие опалы, постигшей его принципала. "Уста мои -- враги мои!" -восклицал
он в горести, а на недоумевающий вопрос вразумительно отвечал: "Тридцать лет не ту руку
лобызали. От мстительной оценки и необоснованных укоров со стороны врагов теперь почти ничего и не
осталось, кроме воспоминаний об упорной подозрительности Гончарова, развившейся на почве
болезненного настроения, и нескольких страниц в "Бесах" Достоевского, имеющих вид злобного
памфлета, не делающего чести его великому автору.
Но зато друзья вполне осуществляли по отношению к Тургеневу испанскую поговорку: "Избави
меня бог от друзей, а с врагами я сам справлюсь". Ему мало приходилось от них слышать слов одобрения
Стр.1