В. Иванов
Роман в стихах
Пушкин в русской философской критике: Конец XIX -- первая половина XX в. --М.: Книга, 1990.
1
В ноябре 1823 года Пушкин пишет Вяземскому: "Что касается до моих занятий, я теперь пишу не
роман, а роман в стихах -- дьявольская разница! Вроде Дон-Жуана". Итак, ему приходится овладевать
новою формой поэтического повествования. На мысль о возможности этой новой формы навело его
изучение Байронова "Дон-Жуана", в котором она не осуществлена, но уже намечена.
Что "Евгений Онегин" -- роман в стихах, об этом автор объявляет в заглавии и не раз упоминает в
самом тексте произведения. На это уже указывает и разделение последнего на "главы", а не "песни",
вопреки давнему обычаю эпических поэтов и примеру Байрона. "Роман в стихах" -- не просто поэма,
какою до сих пор ее знали, а некий особый вид ее, и даже некий новый род эпической поэзии: поэт имеет
право настаивать на своем изобретении. Изобретена им для его особой цели и новая строфа: октавы "ДонЖуана"
приличествуют романтической поэме, не роману.
В самом деле, "Евгений Онегин" -- первый и, быть может, единственный "роман в стихах" в новой
европейской литературе. Говоря это, мы придаем слову "роман" то значение, какое ныне имеет оно в
области прозы. Иначе разумел это слово Байрон, для которого оно звучало еще отголосками
средневековой эполиры: присоединяя к заглавию "Чайльд-Гарольда" архаический подзаголовок a
romaunt*, он указывает на рыцарскую генеалогию своего творения. Пушкин, напротив, видел в романе
широкое и правдивое изображение жизни, какою она представляется наблюдателю в ее двойном облике:
общества, с его устойчивыми типами и нравами, и личности, с ее всегда новыми замыслами и
притязаниями.
Эта направленность к реализму совпадала с выражающим дух нового века, но в двадцатых годах
еще глухим тяготением европейской мысли, утомленной мечтательностью и чувствительностью. Пушкин
не только отвечает на еще не сказавшийся определительно запрос времени, но делает и нечто большее: он
находит ему образ воплощения в ритмах поэзии, дотоле заграждавшейся в своих строгих садах (кроме
разве участков, отведенных под балаганы сатиры) от всякого вторжения низменной действительности, и
тем открывает новые просторы для музы эпической.
2
Преодоление романтизма, которому Пушкин в первых своих поэмах принес щедрую дань,
сказывается в объективности, с какою ведется рассказ о происшествиях, намеренно приближенных к
обиходности и сведенных в своем ходе к простейшей схеме. Сказывается оно и в значении изображенных
участей. Татьяна -- живое опровержение болезненного романтического химеризма. В Онегине обличены
надменно самоутверждающееся себялюбие и нравственное безначалие -- те яды, которые гонящаяся за
модой блистательная чернь успела впитать в себя из гениальных творений, принятых за новое откровение,
но в их последнем смысле не понятых.
Вчерашний ученик и энтузиаст уже готов объявить себя отступником. Впрочем, учеником еще
надолго остается. Порою почти рабски подражает Пушкин своенравным отступлениям рассказчика
фантастических похождений Дон-Жуана: эти отступления, правда, служат у Пушкина его особенной,
тонко рассчитанной цели, но они нравятся ему непринужденною и самоуверенною позой, отпечатком
Байронова дендизма. Учится он у Байрона и неприкровенному реализму, но опять с особым расчетом,
намереваясь дать ему другое применение и вложить в него совсем иной смысл. Натурализм Байрона,
насмешливый и подчас цинический, остается в круге сатиры, корни же свои питает в так называемой
"романтической иронии", болезненно переживаемом сознании непримиримого противоречия между
мечтой и действительностью. Пушкин, напротив, привык невзначай заглядеться, залюбоваться на самую
прозаическую, казалось бы, действительность; сатира отнюдь не входила в его планы, и романтической
иронии был он по всему своему душевному складу чужд.
Во многом разочарованный и многим раздраженный, вольнолюбивый и заносчивый, дерзкий
насмешник и вольнодумец, он, в самом мятеже против людей и Бога, остается благодушно свободен от
застоявшейся горечи и закоренелой обиды. К тому же не был он ни демиургом грядущего мира, ни
глашатаем или жертвою мировой скорби. Над всем преобладали в нем прирожденная ясность мысли,
Стр.1