В.Ф. Ходасевич
О Тютчеве
Тютчев был одним из самых замечательных русских людей. Но, как и многие русские люди, он
не сознавал своего истинного призвания и места. Гнался за тем, для чего не был рожден, а истинный дар
свой не то что не ценил вовсе, но ценил не так и не за то, что в нем было наиболее удивительно.
Он был человек сильных страстей и феноменальной рассеянности. Однако ж нет ничего
неожиданного в том, что он вступил в государственную службу. Тогда все служили -- даже неистовый
Пушкин, даже совершенно мечтательный и невесомый Богданович. От всей служебной деятельности
Пушкина осталось одно знаменитое донесение о саранче. От Богдановича -- и того меньше: в качестве
российского дипломата он только и делал, что "бродил по цветущим берегам Эльбы и думал о нимфах".
Пушкин кончил жизнь под пистолетным дулом, Богданович -- в деревенском уединении, в состоянии как
бы тихого и мечтательного помешательства, в обществе кота и петуха, "сих друзей, достойных самого
Лафонтена". Словом, не приходится удивляться, что Тютчев служил, и в конце концов служил плохо.
Вполне естественно, что его служебная карьера была надломлена в самом расцвете -- из-за поступка,
вполне подобающего поэту и вовсе не подобающего чиновнику. Но вот что странно: будучи не весьма
исправным чиновником дипломатического ведомства, он всю жизнь рвался к самой активной
деятельности именно на этом поприще. И особенно -- в те годы, когда он был не у дел, в опале. Служить
он не умел, но политические судьбы Европы и России волновали его чрезвычайно, и он хотел в них
участвовать не только созерцательно, а и деятельно. В его статьях и письмах -- перед нами человек,
бурно стремящийся к политическому влиянию и действию. Но -- мы все-таки ныне празднуем сто
двадцать пятую годовщину со дня рождения не политика Тютчева, а поэта. Такова Немезида. На сей раз
можно ее назвать милостивой.
Политические воззрения Тютчева, близко примыкающие к славянофильским, преимущественно
отражены в статьях "Россия и революция", а также "Папство и римский вопрос". Тут высказан ряд
глубоких мыслей -- о революции, о христианстве, о западной церкви как политическом учреждении. Эти
мысли сохраняют свое философское и религиозное значение. Но нельзя упускать из виду, что в статьях
Тютчева они намечены кратко и неполно, потому что призваны служить не более как для беглого
обоснования вполне конкретных политических выводов, составляющих истинную цель статей.
Тютчев в этих статьях отнюдь не философ, а дипломат, стремящийся побудить руководителей
международной политики (у нас и в Европе) к определенным политическим действиям. И вот тут
оказывается, что жизнь очень скоро опровергла если не философские идеи, то реально-политические
предвидения Тютчева. Судьбы папства, Франции, Германии, Австрии, Италии в ближайшие же
десятилетия стали складываться и не согласно и даже не вопреки его предсказаниям и увещаниям, а
совсем, так сказать, no-третьему. Это доказывает, что современную ему политическую обстановку он
оценивал неверно. Оказалось, что истинное положение дел и распределение сил в Европе и в России
было не таково, каким оно представлялось Тютчеву. Теперь уже нельзя без глубокого смущения читать,
например, что в "Европе существуют только две действительных силы -- революция и Россия. Эти две
силы теперь противопоставлены одна другой, и, быть может, завтра они вступят в борьбу"; что
"тысячелетние предчувствия не могут обманывать. Россия, страна верующая, не ощутит недостатка веры
в решительную минуту. Она не устрашится величия своего призвания и не отступит перед своим
назначением"; что "Запад исчезает, все рушится, все гибнет" в пламени революции, и что "когда над этим
громадным крушением мы видим всплывающую святым ковчегом эту империю (Россию), еще более
громадную, то кто дерзнет сомневаться в ее призвании" -- усмирить революцию... Можно, конечно,
думать, что и ныне происходящие события представляют собой не что иное, как борьбу России с
революцией, подобно тому как болезнь есть борьба организма с проникшей в него инфекцией. Но
Тютчев, конечно, имел в виду совсем не такую парадоксальную форму борьбы: он меньше всего
допускал, что Россия станет перерабатывать революцию внутри своего собственного организма.
Напротив, считал ее как бы обладающей врожденным иммунитетом и именно потому от природы
приспособленной и предназначенной на борьбу с революционной заразой.
Не менее смущают и такие утверждения Тютчева, как, например: "Богемия будет свободна и
независима, полноправной хозяйкой у себя дома лишь в тот день, когда Россия вступит вновь в
обладание Галицией". Немало был бы разочарован Тютчев, если бы узнал, что, вопреки его построениям,
волею истории, независимости чехов, словаков, сербов суждено быть закрепленной не с высоты
"всеславянского престола", но как раз после того, как этот престол опустеет.
Рассказы о том, будто Тютчев вовсе не придавал значения своим стихам, преувеличены. Но он
Стр.1