Владислав Ходасевич
Об Анненском
(Читано в Петербургском Доме Искусств на вечере, посвященном памяти И.Ф. Анненского, 14
декабря 1921 г.)
Оригинал здесь: О стихах и поэтах.
I
Хорошим поэтом, мастером, с некоторых пор почитается у нас тот, кто умеет наиболее цельно,
отчетливо, определенно "выразить" или "выявить" себя. Что же касается того, что именно "выявляется",
какое "я" выражается в этом "себя", -- такой вопрос чаще всего не подымается вовсе. Он не в моде. В
лучшем случае требуют, чтобы это поэтическое "я" было "оригинально", то есть не похоже на другие, так
сказать -- соседние "я". В конечном счете это есть следствие грубого, механического отсечения формы от
содержания, причем все внимание ценителя обращено на форму.
Мне доводилось слышать немало восторженных суждений о поэзии Анненского. Но чем
восторженней были поклонники почившего поэта, тем больше говорили они о форме его поэзии, тем
меньше -- об ее смысле. Будучи сам почитателем Анненского, я не возражал против самых высоких
оценок. Но, слушая, отчетливо ощущал их односторонность. Говорили недоговаривая. Точнее -- молчали
о самом главном.
С поклонниками Анненского слишком часто происходит то самое, что, покуда он жив был,
происходило с его сослуживцами. Глядя на его форменный сюртук, говорили они почтительно:
действительный статский советник. Но Анненский про себя понимал иначе: поэт. Знал, что его
содержание (поэт) не равно форме (форме министерства народного просвещения). Содержание же
разлагало форму, взрывало ее изнутри. В стихах Анненского всего менее можно угадать лицо директора
царскосельской гимназии. Сослуживцы этого не знали.
Благополучные эстеты (парнасские сослуживцы) не видят, что значит поэзия Анненского, -- или
не хотят видеть. За его лирикой не слышат они мучительной, страшной человеческой драмы. Что и о чем
говорит поэзия Анненского -- это их, в сущности, не касается. Они рукоплещут "форме". Форма у
Анненского остра, выразительна, часто изысканна. Следственно, Анненский -- мастер, "ваше
превосходительство" и все обстоит благополучно. Однако и здесь, как в жизни Анненского, из
благополучного как рвется наружу неблагополучное что. Но эстеты верны себе. Спокойные, не
омрачаемые сомнениями вивисекторы жизни (ибо поэзия -- жизнь, а поэт -- человек), они
удовлетворенно констатируют, что вот у этого человека, Иннокентия Анненского, превосходнейшие
голосовые связки. Реагируя на боль (которая их не касается), он проявляет все, по их мнению,
необходимые качества мастера, потому что кричит чрезвычайно громко и выразительно. Но отчего он
кричит -- все равно им. Чтo кричит -- это его частное дело, в которое они, люди прежде всего
воспитанные, не вмешиваются. Так, вероятно, не вмешивались в частные дела И.Ф. Анненского его
сослуживцы по министерству. Между тем -- он кричит об ужасе, нестерпимом и безысходном.
Мы поминаем сегодня не действительного статского советника (хотя бы и от литературы) -- а
поэта, человека, "раба Божия". И потому скажем несколько слов об его ужасном страдании.
II
Толстовский герой Иван Ильич Головин, член судебной палаты, прожил всю жизнь совершенно
прилично, как все: учился, женился, делал карьеру, рожал детей, -- и не думал о том, к чему он все это
делает и чем это кончится. В особенности не думал он о конце, о смерти, даже когда заболел и слег.
Только подслушав разговор жены с шурином, узнал он, что ему, Ивану Ильичу, тоже предстоит умереть,
Стр.1