156 В пьесе и на сцене Литовские акценты русской романистики “Русский роман” М. <...> Александра Блока травмировала печальная посмертная участь любого гения — “стать достояньем доцента”. <...> Сегодня знаменитостям умирать совсем плохо, хотя бы потому, что в тот же вечер тайнами его личности займутся телевизионные ток-шоу, а подробности личной жизни будут растиражированы и опошлены в социальных сетях. <...> Вопреки духу времени, драматург Марюс Ивашкявичюс и режиссер Миндаугас Карбаускис к теме кончины Льва Толстого подступили со всей полнотой ответственности и нравственной серьезности. <...> Ересиарх в религии, анархист в государстве, панморалист в обществе, проповедник в искусстве—фигура грозная. <...> Но мериться силой с великим старцем русской литературы им не приходило в голову. <...> Один хотел написать хорошую пьесу, другой —поставить хороший спектакль. <...> Пьеса далека от жесткой закольцованности драматургического сюжета и хронологически последовательного развертывания событий. <...> Отдельные эпизоды соединяются по принципу случайных ассоциаций, всплывающих в растревоженной памяти Софьи Андреевны. <...> Если идти от поэтики толстовской драматургии, то в сочинении литовского автора гораздо больше от незавершенной и эскизной обрывочности “Живого трупа”, чем от четко прописанной и резкой рельефности “Власти тьмы”. <...> Пьеса не производит впечатления “переводной”, в тексте не чувствуется “подстрочника”. <...> Им “удобно” выражать то, что с ними происходит, на языке драматурга. <...> Жизнь как текст и текст как жизнь — по 157 становка Карбаускиса предоставляет возможность увидеть, как одно катастрофически прорастает сквозь другое, и русский роман предстает со сцены романом-трагедией. <...> Раскроют одну из книг в спектакле только раз, и сделает это Софья Андреевна. <...> Он где-то там, за колоннами, в стылой сизо-голубой подсветке, невидимый, великий и ужасный. <...> Здесь все играют Толстого: ожесточенно ругают, компенсируя собственную ущербность <...>