198 Алексей Варламов Русский разлом Когда я учился в школе, то из всех русских классиков больше всего мне не нравился Антон Павлович Чехов. <...> А вовторых, то, что мы читали по программе — «Смерть чиновника», «Толстого и тонкого», «Хамелеона», «Ионыча», «Человека в футляре», «Крыжовник», «Вишневый сад» и даже «О любви», — казалось занудным и пресным. <...> Может быть, оттого, что скучно преподавали, может быть, не дорос, но и сегодня «школьные» рассказы и эту пьесу я не считаю у Чехова своими любимыми. <...> Сначала было случайно увиденное кино с Люб шиным, Алисой Фрейндлих, Маргаритой Тереховой, Соломиным, Дворжецким… А потом сама повесть, которую я прочитал, и — пропал. <...> Была в ней та интонация, герой, отношения между людьми настолько близкие, понятные и созвучные моей душе, было чтото, что меня загипнотизировало и в Чехова втянуло как в воронку, заставив малопомалу прочесть полное собрание его сочинений, включая письма, и письмато окончательно превратили доверчивого неофита в убежденного чехолюба. <...> Я заболел Чеховым, читал мемуары о нем, я, может быть, даже бессознательно подражал ему, когда сочинял свои первые рассказы, я смотрел в театрах его пьесы — энергичных «Трех сестер» на Таганке, где падала стена и открывалось Садовое кольцо с советскими еще машинами, и томную, бесконечную постановку в «Совре меннике», где ничего не падало, но досидеть до конца требовало больших усилий, и больше всего запомнился почемуто буфет. <...> Я без конца перечитывал его повести и рассказы, возил их с собой, спасался Чеховым, когда оказывался за границей, где русских книг было мало, но Чехов был везде. <...> В какойто момент он стал значить для меня больше, чем Толстой, чем Гоголь, Достоевский, может быть, дальше больше, чем Пушкин, — по крайней мере, именно в его мире, среди героев я чувствовал себя дома и не понимал, как можно им не восхищаться, перед ним не благоговеть. <...> » Первое не отрезвление, но некоторое сомнение в этом «культе <...>