Пантелеймон Романов
ПРАВО НА ЖИЗНЬ,
ИЛИ ПРОБЛЕМА БЕСПАРТИЙНОСТИ
Источник: Пантелеймон Романов; Избранные произведения.
Изд-во "Художественная литература", Москва, 1988.
OCR и вычитка: Александр Белоусенко (http://belolibrary.imwerden.de), 20 августа 2002.
I
"Если ты до сих пор существуешь на свете, значит, ты благополучно проскочил через революцию
и теперь имеешь право на жизнь, так сказать, за давностью лет..."
Так думал и неоднократно говорил себе в последнее время беспартийный писатель Леонид
Сергеевич Останкин.
Думал он так вплоть до того дня, когда в вагоне трамвая столкнулся с одним из своих товарищей
писателей, и тот поторопился сообщить ему новость, которая и привела впоследствии к трагической
развязке.
В это роковое утро Останкин чувствовал себя особенно хорошо. Он сидел в сквере и ждал
трамвая, чтобы ехать в свою редакцию. Весеннее солнце, весенние легкие костюмы, женские лица -- все
это давало ощущение радости и легкости наладившейся жизни.
Сам он был одет в синюю блузу с отглаженными складочками, из хорошего дорогого материала,
без воротника, а с вырезом, из которого виднелась чуть-чуть сорочка и мягкий воротник с галстучком в
виде черного бантика.
Желтые туфли необыкновенно шли к синему, в особенности, когда он садился и вздергивал на
колене брюки повыше. Он всегда их так вздергивал, чтобы видны были красивые модные носки
квадратиками.
Этот костюм давал ему реальное ощущение того, что жизнь вошла наконец в спокойное русло,
когда тебя уже никто не остановит и не спросит, почему так хорошо одет и из какого ты класса.
Если бы кто-нибудь спросил его, почему он таким щеголем ходит, Леонид Останкин с
удовольствием ответил бы ему давно приготовленной на этот случай фразой:
-- Я горжусь тем, что Республика Советов может так одевать своих писателей.
И было даже досадно, что к нему никто с такой фразой не обращался. А с другой стороны, если
не обращались, то, значит, жизнь действительно крепко вошла в берега. И бояться уже нечего.
И только иногда у него мелькал испуг: вдруг что-нибудь может пошатнуться,-- переменится
политика по отношению к писателям или еще что-нибудь. Это жило в нем, как смутное ожидание. Хотя
и оно все слабее и слабее проявлялось, так как никаких внешних толчков не было.
Но при малейшей тревоге у него все-таки каждый раз екало сердце.
Останкин увидел подходивший трамвай, хотел было сесть, но вовремя заметил тоже садившегося
в трамвай знакомого писателя, Ивана Гвоздева, который все жаловался, что его "запечатывают", и имел
привычку громко высказывать свои жалобы на власть; если это было на улице или в трамвае, то на него
все оглядывались.
Поэтому Останкин сделал вид, что он опоздал сесть, и поехал в следующем трамвае. Кроме
боязни, что на них будут оглядываться, когда Гвоздев начнет свои разговоры, у Останкина было к нему
какое-то неуловимое презрение, как к писателю, печатавшемуся в более правых журналах. И хотя все
журналы были советские и издавались тем же правительством, все же какие-то неуловимые оттенки
правизны и левизны были. Они угадывались верхним чутьем. И хотя Леонид Останкин был и считал себя
беспартийным, все же у него была внутренняя мерка левизны и правизны. И было это презрение к тем,
кому приходилось печататься в правых журналах, какое бывает у человека устроившегося к
неустроившемуся.
Пробираясь в вагон и глядя прищуренными близорукими глазами через очки несколько вкось,
как он имел привычку смотреть, когда разглядывал дальние предметы, Останкин вдруг почувствовал, что
его кто-то дернул за рукав.
Стр.1