- Эх, Петра, по правилам бы винца сейчас по хорошему стакану да на гармоньи расстанную... <...> Петр, просморкавшись, немножко оживел, полез в нутряной
карман за махоркой. <...> - А брательник-то все в Москве? - чтобы приутешить, спросил извозчик. <...> Хорошо, что хоть сосед сбоку пригревал
немного (то был двоюродный брат, гробовщик Иван Журкин). <...> - Вот приходит ко мне вчерась Кузьма Федорыч, бедняк,
"Позволь, - говорит,- с тебя семь с полтиной". <...> - Да, да, - болел за него гробовщик (он про Васяню и темное кое-что знал, кроме овец),
поддакивал, чтоб свое заглушить, незаглушимое, от которого в горле ело слезой. <...> Сызнова
представлялось от этих слов разоренье: мшанский базар, бесхозяйный, запорошенный по снегу соломой
и лошадиным дерьмом, оголенный насквозь - до самого собора, после того как снесли последние ларьки. <...> - У него пачпорт старый, не испачканный еще, - сказал гробовщик. <...> Я говорю, можбыть, в обход с Симанщины
забрести надо было? <...> Петр из
опаски остался вместе с извозчиком в станционном дворе, а Журкин побежал в очередь за билетами. <...> Одного больше всего боялся Журкин, так и вышло: знающие люди сказали, что на "максиме"
местов будет мало. <...> В МОСКВЕ
Соустин, он же Николай Раздол, сотрудник "Производственной газеты", взбегал по редакционной
лестнице. <...> Он спешил потому, что надвинулся канун праздника, суматошный и ответственный день, а
еще потому, что любил в эти утренние часы, до прихода заведующего Калабуха, поодиночествовать в
пустом отделе около телефона. <...> Конечно, после того, что произошло в Крыму, он не должен, не должен
был звонить, и Соустин напрягался - не звонил три месяца, но телефон манил, как легкая, незапертая
дверь туда. <...> Как и всегда, пальцы открыли прежде всего вторую полосу, важнейшую в газете полосу
"Промышленного отдела", которую именно он, Соустин, делал с начала до конца. <...> А при Зыбине
пошли вместо заголовков огромные шапки (Зыбин в основном заведовал партотделом), иногда строчки в
две-три, похожие скорее на выдержки из резолюций <...>
Люди_из_захолустья.pdf
АЛЕКСАНДР МАЛЫШКИН
Люди из захолустья
(1937-1938 гг.)
РАЗЛУКА
Прости-прощай, Мшанск!
Мимо всегдашней росстани, мимо старинного кирпичного флигеля (где за железными створнями
зарезали когда-то бакалейщика с большими деньгами) сани свернули в гумна, в сугробную ночь. Во
флигеле жгли поздний огонь, наверно, играли свадьбу; прохожий народ валился к окнам, глазел на
тошное веселье. На задах, по берегу Мши, погибали в метелице окраинные бани и ветлы.
В розвальнях сидели двое. У крайнего омета оторвался от темноты еще один человек, выбрел им
навстречу. Был он сугорбый от котомки за спиной, опасливо озирался.
- Петяша? - негромко и уважительно окликнул извозчик. - Это мы, мы... Садись, замерз ждамшито!..
Седок
с готовностью подался в санях, подвигая для нового ворох соломы погуще.
- Эх, Петра, по правилам бы винца сейчас по хорошему стакану да на гармоньи расстанную...
Но осекся: человек, завалившись в сани, тотчас схватил себя обеими руками за малахай и
задергался непереносно, навзрыд. И седок не выдержал, тоже длинно вздохнул.
Извозчик сокрушенно сказал:
- Это всамделе тоже каково? Из собственного из своего угла да еще ночком, потихоньку, чисто
ты вор какой!..
И с яростью огрел лошадь по хребту.
Скоком прошли мимо заколоченных магазеев, выбросились за порубежный овражек, в котором с
восемнадцатого года закопаны расстрелянные за контрреволюцию - два офицера и четыре торговца. От
овражка начинался тракт на полустанок и дальше, на Пензу; обступали снеговые пади, обступала волчья
глубь, дорожное забытье. Искорчато-сине сверкала метелица, и сразу начало мерещиться за ней большое,
ужасающее человечье скопище, все в огнях. Налетала дикая сила ветра, шумя в ушах; на обочинах ныли
по-нищему телеграфные столбы. Эх, бывало и гикнет же тут ямщик!.. Стало пробирать холодом,
требовалось завалиться спиной к ветру. Петр, просморкавшись, немножко оживел, полез в нутряной
карман за махоркой.
- Ну, ничего...- сказал, будто посулил кому.
- А брательник-то все в Москве? - чтобы приутешить, спросил извозчик.
- В Москве...
- Маленьки были, какую бывало мы с ним дружбу колотили! Сейчас, чай, все позабыл.
- Он сейчас в Москве высоко, - ввязался другой седок, - он с самим Калининым работает, по
газете.
слово...
- А вот чего же за брата не вступится, не расскажет, как брата здесь мытарят? Ему бы только одно
В санях угрюмо молчало, и извозчик из сочувствия тоже посердител:
- Нынче, видать, братья своей крови не признают.
Петра едко продувало сквозь заплатанный пиджачишко. Хорошо, что хоть сосед сбоку пригревал
немного (то был двоюродный брат, гробовщик Иван Журкин). Левый глаз насекла пурга, он совсем
смерз от слезы, закрылся. А правый видел только беспощадное мерцанье метели да понизу дикие,
текучие гребни снега, - только это одно и оставалось сейчас в жизни. И начинала заплетаться под ветер
всякая паутина - дремь не дремь, сон не сон, а так, дорожная дурнота. К ней привычен был Петр -
двадцать лет езживал по этой дороге. И вот - нет уж беды над головой, знакомые пригорки и пбди одеты
в тепло и в зеленый овес, и благополучный стародавний закат над ними, и едут с поезда седоки в
плетеных таратайках, тянутся возы с товаром, а в Мшанске барышни идут ко всенощной, а бабка
затевает к утру пироги с мясом. Эх, гикали же тогда ямщики, взвивались бубенчики!.. У Вязового оврага
и вправду вымахнуло сзади колокольцем, и кто-то гаркнул, нагоняя. Петр ссутулился, глубже улез
головой в передок.
- Кого это, Васяня? Посмотри: не собашника ли нашего несет? - сказал извозчику.
Прогнало недурум, прямо по сугробам, пару лошадей со звоном. Разве распознаешь, кто там за
непогодью уютился в угол возка, обернув кругом себя тулуп трубкой?
Стр.1