Александр Иванович Куприн
Однорукий комендант
Повесть
Текст сверен с изданием: А. И. Куприн. Собрание сочинений в 9 томах. Том 7. М.: Худ.
литература, 1973. С. 277 -- 293.
Рассказ этот написан по воспоминаниям о том, как его рассказывал в 1918 году Ефим Андреевич
Лещик, человек середины прошлого столетия, то есть тех времен, когда еще не совсем исчезли из
обихода: взаимная учтивость, уважение к старикам и женщинам, а также прелесть неторопливого и
веского устного рассказа, ныне вытесненного анекдотом в три строчки или пересказом утренней газеты.
Когда я расстался с Ефимом Андреевичем, ему было сильно за семьдесят, но он сохранил отлично, вместе
с четкою памятью, все свои зубы цвета старых фортепьянных клавиш, звучность и полноту голоса,
густоту серебряных волос и зоркую твердость взгляда серых прищуренных глаз под нависшими толстыми
веками. Большое свое тело он держал прямо и бодро и, по старинной моде, отпускал бакенбарды -
висячие, "штатские", какие в его времена носили министры, дипломаты, банкиры, а впоследствии
камердинеры; военные же предпочитали бакенбарды, распушенные вширь: на галопе и против ветра они
придавали генеральским грозным лицам батальную картинность.
Ефим Андреевич провел жизнь большую и серьезную. Приключений не искал, от судьбы не бегал,
узнал своевременно и войну, и любовь, и власть, простодушно веровал в Бога и в Евангелие, не испытал
ни бессмысленных увлечений, ни праздных раскаяний, вывел большую семью, которую держал в ласке и
повиновении, не курил, но перед обедом неизменно выпивал серебряную древнюю чарочку ромашковой
настойки.
Разговор его был важен, нетороплив и насыщен содержанием, причем о себе очень редко, разве в
силу необходимой связи. Рассказывал он увлекательно, особенно если чувствовал непритворное
внимание. В моей передаче, я знаю, пропадет самое главное: прелесть старинных, иногда чуть-чуть
книжных, иногда чисто народных оборотов речи, юмор не словечек, а положений, многозначительность
пауз, меткие, лепкие сравнения... Жаль - нет у нас привычки записывать по свежей памяти: все нам
некогда.
Рассказ, который сейчас последует, начался по смешному поводу. Сын Ефима Андреевича нанял в
Гатчине для себя и своей семьи небольшую дачную квартиру такого странного расположения, что на
улицу она выходила полутора этажами, а во двор одним без малого, то есть, иными словами, пол в
кабинете Лещика номер два приходился немного ниже уровня двора. И вот каждое утро, точно в три часа
и в пять, повадился приходить к кабинетному окну огромный красно-желто-сине-зеленый с золотом
лоншанский петух и орал неистово во все свое петушиное горло, будя и мешая вновь заснуть. Ничто не
действовало на горлана, сколько на него ни махали руками, ни кричали, ни стучали в стекла. Проорет и
станет недвижно, глядя внимательно и удивленно строгим, холодным, круглым оком в окно. "Удивляюсь!
Если я и солнце встали, то какой же смысл в позднем сне?" "Понимаете ли, - закончил молодой Лещик,
человек весьма кроткий и тихий, - никогда я не смел воображать, что можно так ненавидеть самого
заклятого врага, как я ненавижу эту разноцветную наглую тварь со шпорами".
Ефим Андреевич добродушно улыбнулся, отчего бакенбарды раздвинулись в стороны.
- Я тоже, - сказал он, - был близко знаком с одним таким петухом, по выражению великого
Крылова. Так близко, как ближе нельзя. Это был знаменитый скобелевский петух в Бухаресте. Михаила
Дмитриевича Скобелева. Но тут дело вышло иначе: и петуха румынского постигла печальная петушиная
судьба, и Белому генералу досталось много неприятностей. Вот послушайте, как все это случилось.
Были дни второй Плевны. Я в то время состоял бессменным ординарцем при Скобелеве втором,
при Михаиле Дмитриевиче. Первое наступление на Плевну, как вам известно, окончилось неудачей.
Подготовлялось второе. Но подготовлялось наспех. Штаб хотел, чтоб непременно его приурочить к
тридцатому августа, к тезоименитству государя Александра Николаевича, вроде как бы именинного
пирога, чтобы поднести взятую Плевну на серебряном блюде. Скобелев был против. Он дальше глядел,
чем любимчики из свитских и из штабных, и лучше знал, что солдат думает и чувствует про себя, и
говорил им: "Рано, не время".
Стр.1