Александр Иванович Куприн
Исполины
Текст сверен с изданием: А. И. Куприн. Собрание сочинений в 9 томах. Том 4. М.: Худ.
литература, 1971. С. 393 - 397.
Невольный стыд овладевает мною при начинании этого рассказа. Увы! В нем участвует вся
рождественская бутафория: вечер сочельника, снег, веселая толпа, освещенные окна игрушечных
магазинов, бедные дети, глазеющие с улицы на елки богачей, и румяный окорок, и вещий сон, и
счастливое пробуждение, и добродетельный извозчик.
Но войдите же и в мое положение, господа читатели! Как мне обойтись без этого реквизита, если
моя правдивая история произошла именно как раз в ночь под рождество. Она могла бы случиться когда
угодно: под пасху или в троицу, в самый будничный из будничных понедельников, но также и в
годовщину памяти любимого национального героя. Это все равно. Моя беда лишь в том, что судьбе было
угодно пригнать все, что я сейчас расскажу, почему-то непременно к рождеству, а не к другому сроку.
В эту самую ночь, с 24 на 25 декабря, возвращался к себе домой с рождественской елки учитель
гимназии по предмету русской грамматики и литературы господин Костыка. Был он... пьян не пьян, но
грузен, удручен и раздражителен. Давали знать себя: поросенок с кашей, окорок, полендвица и колбаса с
чесноком. Пиво и домашняя наливка подпирали под горло. Сердил проигрыш в преферанс: уж правда,
Костыку преследовало какое-то фатальное невезение во весь вечер. А главное, было досадно то, что во
время ужина, в споре о воспитании юношества,-- над ним, старым педагогом, одержал верх какой-то
молокосос учителишка, едва соскочивший с университетской скамьи, либералишка и верхогляд. То есть
нет, верха-то он, положим, не одержал, потому что слова и убеждения Костыки основаны на незыблемых
устоях учительской мудрости. Но... другие -- мальчишки и девчонки... они аплодировали, и смеялись, и
блестели глазами, и дразнили Костыку: "Что, старина? Приперли вас?"
И потому-то, с бурчащим животом, с изжогой в груди, с распухшей головой, проклял он сначала
обычай устраивать елки -- обычай если не языческий, то, должно быть, немецкий, а во всяком случае,
святой церковью не установленный. Потом, прислонившись на минутку к фонарному столбу, помянул
черным словом пиво и окорок. Затем он упрекнул мысленно хозяина сегодняшней вечеринки,
добродушного учителя математики, в расточительности. "Из каких это, спрашивается, денег такие пиры
закатывать? Наверно, женину ротонду заложил!" Детишек, торчавших на улице у магазинной витрины,
Костыка обозвал хулиганами и воришками и вздохнул о старом, добром времени, когда розга и
нравственность шли ручка об ручку. Добродетельный извозчик (который в святочных рассказах
обыкновенно возвращает бедному, но честному банковскому чиновнику портфель с двумя миллионами,
забытый накануне у него в санях), этот самый извозчик запросил на Пески "полтора целковеньких, потому
как на резвенькой и по случаю праздничка", а когда Костыка предложил ему двугривенный, то извозчик
назвал Костыку почему-то "носоклюем", а Костыка тщетно взывал к городовому о своей обиде: извозчик
умчался на резвенькой, городовой тащил куда-то вдаль пьяную бабу -- и тогда Костыка заодно предал
анафеме и русский народ с его самобытностью, и Думу, и отруба, и волость, и всяческие свободы.
В таком-то хмуром и придирчивом настроении он взобрался к себе домой, на пятый этаж,
проклянув кстати мимоходом и городскую культуру, в лице заспанного и ворчливого швейцара. Очень
долго он балансировал с зажженной лампой, вроде циркового жонглера, притворяющегося пьяным.
Разбудил было жену, которая раньше его уехала с вечеринки, но та мигом выгнала его из спальни.
Попробовал полюбезничать с "прислугой за все", новгородской каменной бабой Авдотьей, но получил
жестокий отпор, после которого в течение семи секунд искал равновесия по всему кабинету, от двери до
стены. И вот тогда-то он с великими усилиями нашарил в сенях запасную потайную бутылку пива, открыл
ее, налил стакан, уселся за стол, вперил мутные глаза в огненный круг лампы и отдался скорбным,
неповоротливым, вязким мыслям.
"За что? -- горько думал он.-- За что, о Лапидарский, ты меня обидел перед учениками и
обществом? Или ты умнее меня? Или ты думаешь, что если сорвал несколько девических улыбок -- то ты
и прав? Ты, может быть, думаешь, что и я сам не был глуп и молод, что и я не упивался несбыточными
надеждами и дерзкими замыслами? Погляди, брат, вот они, живые-то свидетели".
Он широко обвел рукою вокруг себя, вокруг стен, на которых висели аккуратно прибитые, -сохраненные
частью по скупости, частью по механической привычке, частью для полноты обстановки,-портреты
великих русских писателей, приобретенные когда-то давным-давно, в телячьи годы
Стр.1