Сигизмунд Доминикович Кржижановский
Пни
Были: город; вкруг города пригород; за пригородом лес. Город - городом
и стоит; пригород расползся крашеными кровлями вширь; а леса - нет:
растаскали лес врозь на полозьях, колесах и гнутых спинах. Попробовал было
подняться еще раз дымными стволами над тысячью низких кирпичных труб, да
ветром свеяло: и нет леса. Нет.
А где был - поле, пнями поросшее: отовсюду торчками - пни, пни, пни.
Вот уже два года отошло, как свеяло лес, а все еще от пня к пню, по старой
лесной повадке, мшатся мхи, топырит плоские, в зеленых перчатках, пальцы
папоротник. Земля изрыта кротовым ходом, не затянуты травой путаные лесные
тропки, а на всхолмии все еще и посреди пней лесная сторожка. На стене
краской: "Лесн. уч. 7 ст. Љ 2".
Сторожка привыкла к крову из листа и игл, а теперь стоит с оголенными
стенами. Окно зажмурило диктовым веком, плотно зажата войлоком крытая
дверь. И только дымок, качаемый ветром, говорит, что в сторожке не пусто.
Я люблю прогулки по "бывшему" лесу. Люблю захаживать к старому
Филатычу, блюдущему теперь пни, как
раньше тысячестволое лесное угодье.
Филатыч тут уж тридцать девятый год. Помнит время, когда и города не было,
а была кругом, куда глазом ни кинь, лесная заросль: от опушей до опушей не
считаны версты.
Сев у крылечка, бородою в грудь, с трубкой, зажатой меж пустых десен,
Филатыч любит повспоминать:
- Всего, всего тут было: и звериного рыску, и птичьих щекотов; и травы
пахучие, синецвет, горькое зелье, целебное коренье тож. Встанешь с зорями -
земля росами Богу плачется, сверху синь-сине, а кругом все так и
застволило, будто только и есть на свете - лес да небо. И тишь нерушимая; в
жары тень, Богом стланная. Прохлаждайся. И человек зря земли не топтал. Да.
Ну да ладно. Пойти разве участок проверить.
Старик, кряхтя, разгибает колени.
- Зачем, Филатыч, и так видно кругом. Да и кому нужны твои пни?
Старик сердито стучит дутышем трубки о ладонь:
- Видно. Коли тебе видно, так и видь, а мое дело - служба. Приставлен
я к лесу или нет?
- Приставлен.
- Ну и...
Старик идет меж пней. И я за ним. Шагает он всегда по тропе, медленно
обходя деревянные торчки, как если б вокруг все еще был старый, привычный
мачтовый бор.
Меж мхов одиночится сломанная юная березка. Кто-то (и не нужна, видно,
она ему была) порвал березке пилой кору, пригнул листьями к земле, так что
клочьями из-под коры заголилось нежное тело, и бросил так - недорубком.
- И к дитенку у них жали нет. Насильники.
Старик сердито водит бровями, сгибаясь сухим, будто тоже надрубленным
телом над обезлиствевшей березкой.
Идем дальше.
Старый дуб снят пилой у самой земли: выщерился трухлявым дуплистым
пнем в небо. Но у корня вялая поросль в три слипшихся блеклых листика.
- Ишь, старый, балуется,- шепчет Филатыч любовно, и улыбка разводит
беззубые десны.
А я смотрю по горизонталям:
- Гляньте, Филатыч, у пригорода обоз. Возов двадцать. С чем бы это?
Но старик снова хмурится и упрямо смотрит вниз - в мхи и тропы: он в
лесу; никакого ни пригорода, ни города, сквозь чашу ведь не разглядишь. Да,
может быть, и не строен, не тесан еще город, а вкруг, как и встарь, лесная
дремучая заросль: от опушей до опушей не считаны версты.
И,
потоптавшись на согнутых
коленях меж пней и щеп, старик
поворачивает назад - к дымку:
- Седьмой участок, против него, скажу тебе, не сыскать. Тут наезжали,
годов тридцать тому, лесничий с лесоводами - "дерево считать". Считали,
считали, нет, говорят, на счетах костей нехватка, за костьми бы в город
съездить. А город где? Да-а, большая сила у леса этого, так и стволится,
так тебе и прет комлем в синь-небо. И уехали: не сосчитали.
Вечереет. Сумерками и мглами застлало даль. Без дали старику легче,
удобнее. Теперь он и приветливее и веселее:
- Отночевал бы ты, сударь, в сторожке. Ночью неспокойно у нас в
лесу-то. Заплутаешься еще: дороги трудные.
Стр.1