Иван Катаев
СЕРДЦЕ
Повесть
I
Податливое дерево радует умную руку мастера.
Прилавок готов, плоскости его, вылизанные каленым языком рубанка, сошлись чудеснейшими
прямыми углами. Он ждет покраски и полировки. Полки сияют свежей белизной; утренний бледнозолотой
луч пересчитал их наискось и зарылся в вороха нежной стружки. Здесь светлее, чем на улице.
Кисловатый аромат побелки исходит от стен и потолков. Широкие витрины забрызганы мелом,
залеплены газетами, но утро могуче льется сквозь сетку шрифта и затопляет все.
В гулкой сияющей пустоте я шуршу ногами по розовым стружкам, перескакиваю через груды
теса. В заднем отделении сам Пузырьков. Он елозит на коленях по полу с желтым складным аршином,
меряет тонкие тесины, поминутно доставая из-за уха карандашик, чтобы сделать отметку. Он
оглядывается на меня, но не здоровается. На плечах, на картузе и даже на рыжих усах у него опилки.
- Здравствуйте, Пузырьков. Где же все ваши ребята?
Он смотрит в сторону, что-то высчитывая; губы его шевелятся. Что это он?
- Вы что же один, Пузырьков? Где артель?
Пузырьков нагибается над аршином:
- Артель-то? Артель нынче не вышла. Всем гуртом к вам в контору пошли, деньги востребовать.
На меня больше не располагают. Ты, говорят, хоть и староста, а тетеха, пень трухлявый, не умеешь с
этой сволочью, с дуракратами, разговаривать. Это, то-есть, с вами. Ну, а я молчу, потому-что правильно
говорят... Вот и не вышли.
Я смотрю на Пузырькова с изумлением. Странно, ведь я еще третьего дня Гиндину говорил,
чтобы выдал половину.
- Чего ж так уставились, Александр Михалыч? - продолжает Пузырьков наставительно, - он уже
встал с пола и отряхивает мешковый фартук. - Хватит с нами шутки шутить. Чай, не на митинге с вами
рассусоливаем, а состоим в коммерческом контракте. Договорчик есть? Есть. Марки приклеены?
Приклеены. Значит, работа сделана - денежки на стол. А ведь мы третий магазин вам отделываем, денег
же не видали, как кобыла задницы. Каждый день хожу, и все - через неделю да завтра, завтра да через
неделю. Больше сапогов собьешь. А еще каператив! Только измываются над трудящей публикой.
- Это недоразумение, Пузырьков. Деньги вам выписаны, я сейчас же распоряжусь. А артели
скажите, что несознательно поступают. Знают, что работа спешная - к празднику открытие, а они дело
бросают. Деньги вы сегодня получите, но, пожалуйста, подгоните, чтобы не волынили.
- Подгони, подгони, - ворчит Пузырьков, берясь за пилу, - подгонять-то рублем надо, а не
разговором.
Очень досадна эта волынка. Каждый день вот так. Идет, идет дело, - в сущности не плохо идет, -
и вдруг - стоп. Телефонные объяснения, упрашивания, грустные размышления над векселями...
С раздражением смотрю на упрямую широкую спину Пузырькова в синей линялой рубахе. Пила
визжит надсадно. А он уже подобрел и говорит сокрушительно:
- Эх, Александр Михалыч, милый товарищ Журавлев. Не подумайте, что я на вас лично серчаю.
Скоро полгода, как с вами работаем, и действительно вижу - человек вы уж не молодой, без ветру, делом
интересуетесь, вникаете во всякую тютельку. День у вас колесом идет. Не на вас мы обижаемся, а на
сподручных ваших. Дело у вас серьезного размеру, а оптиков при деле нету.
- Каких это оптиков?
- Оптиков, ну, одним словом, опытных людей... Понабрали вы студентов, барышень тоненьких
или мастеровых, вроде нашего брата, а разве этот народ может состоять в торговом обороте? Бывало к
этой хитрости с издетства приучались, зато уж выходили серые волки. Только зубом щелканет, хап - и
тысяча. Потому интерес имели к операциям, и порядок был, распорядительность; покупатель ходит, как
блаженный, озарен улыбкой, а перед ним так и вьются... Вот и нонче тоже. Возьмем частного...
Пузырьков принимается не спеша рассказывать, как отделывали склад у частного, и, хоть
объегорил на полцены, зато посулами не морил и еще всей артели с почтением поднес по стакашке.
Стр.1