Владислав Ходасевич
Московский литературно-художественный кружок
Воспоминания о серебряном веке.
Сост., авт. предисл. и коммент. Вадим Крейд.
М.: Республика, 1993. -- 559 с.
OCR Ловецкая Т.Ю.
Чтобы проникнуть в это святилище, пришлось сшить черные брюки и к ним -- двусмысленную
тужурку -- не гимназическую, потому что черную, но и не студенческую, потому что с серебряными
пуговицами. Должно быть, я в этом наряде похож был на телеграфиста, но все искупалось возможностью
попасть наконец на вторник: по вторникам происходили в Кружке литературные собеседования. Говорила
о них вся Москва. Гимназистам в Кружок ходу не было.
Первый вторник, на который мне удалось пройти, был посвящен поэзии Фета. Нужно думать, что
было это по случаю десятилетия со дня его смерти, т. е. в конце 1902 или в начале 1903 года.
Следовательно, мне было шестнадцать лет, я был в седьмом классе гимназии.
Доклад читал Брюсов. На освещенной ярко эстраде, за длинным столом, на котором по темнозеленому
сукну были разложены листы бумаги и карандаши, осанисто восседали люди, тогда еще мне
неведомые. То были члены литературной комиссии. Брюсов стоял у пюпитра, сбоку, и говорил,
обращаясь к публике, а не к ним.
"Лицо -- зеркало души". Это, конечно, верно. Но так называемая наружность, все то, что в
человеческом облике подвержено обработке при помощи парикмахера и портного, мало сказать:
обманчиво. Оно лживо. В Брюсове были замечательны только огненные глаза да голос -- "орлиный
клекот", которым выбрасывал он резкие, отрывистые слова. Весь же он, некрасивый, угловатый, в
плохоньком сюртучке и в дешевом галстуке, был просто невзрачен по сравнению с олимпийцами,
величаво и неблагосклонно ему внимавшими. Оно и понятно: литературная комиссия состояла из видных
адвокатов, врачей, журналистов,
сиявших достатком,
сытостью, либерализмом. В ней
председательствовал председатель правления -- психиатр Баженов1, толстый, лысый, румяный, курносый,
похожий на чайник с отбитым носиком, знаток вин, "знаток женского сердца", в разговоре умевший
французить, причмокивать губами и артистически растягивать слова, "русский парижанин", автор
сочинения о Бодлере -- с точки зрения психиатрии. Лет тринадцать спустя, во время великой войны,
чайник забурлил патриотизмом; очутившись во главе какой-то санитарной организации и будучи в чине
действительного статского советника, Баженов облекся в шинель на красной подкладке и в военный
генеральский мундир с золотыми бахромчатыми эполетами; кто-то его назвал зауряд-фельдмаршалом. Но
тогда, в 1902 г., он с явным неодобрением слушал речь непризнанного декадентского поэта, автора
"бледных ног"2, восторженно говорившего о поэзии Фета, который, как всем известно, был крепостник, да
к тому же и камергер. Неодобрение разделялось и остальными членами комиссии, и подавляющим
большинством публики. Когда начались прения, поднялся некто, имевший столь поэтическую
наружность, что ее хватило бы на Шекспира, Данте, Гете и Пушкина вместе. То был Любошиц,
фельетонист из "Новостей дня"3. Рядом с ним Брюсов имел вид угнетающе-прозаический. Любошиц
объявил напрямик, что поэзия Фета похожа на кокотку, скрывающую грязное белье под нарядным
платьем. Этот образ имел успех потрясающий. Зал разразился бурей аплодисментов. Правда, говоря о
Фете, Любошиц приписал ему чьи-то чужие стихи. Правда, бурно, выскочивший на эстраду юный
декадентский поэт Борис Койранский тут же и обнаружил это невежество, но его уже не хотели слушать.
Ответное слово Брюсова потонуло в общественном негодовании.
После доклада и прений настала самая оживленная часть вечера -- в столовой. Когда я вошел, в
ней было еще пусто. Лишь за одним столиком, занимая всю ширину его, сидел толстяк в сюртуке.
Крахмальная салфетка, засунутая углом за воротник, покрывала его грудь. Огромная светло-русая борода
была распущена веером по салфетке. Блестя золотыми очками и лоснясь лицом, толстяк жевал, чмокал,
чавкал, посапывал. Столовая наполнялась, к нему подходили знакомые, он молча пожимал руки,
продолжая жевать. Ужинали до позднего часа, но и когда все уже уходили, он все так же сидел и ел. Я
спросил, кто это. Мне ответили: писатель Михеев4. По юношеской наивности я счел нужным
притвориться, будто он мне известен.
Таких литературных деятелей, как Михеев, в Кружке было видимо-невидимо. В сущности, они
даже задавали тон. Не скажу, однако, чтобы Кружок показался мне учреждением ничтожным. Напротив, и
тогда, и много еще лет, до самой его кончины в 1917 г., я был, подобно другим, уверен, что в нем
совершаются важные литературные события. Сперва нелегально, потом на правах гостя, потом в качестве
действительного члена побывал я на бесчисленном множестве вторников и чьих только докладов не
Стр.1