Цвет фона:
Дмитрий Андреевич ФУРМАНОВ
НЕЗАБЫВАЕМЫЕ ДНИ
(Октябрьские дни в Иваново-Вознесенске)
Рассказ
Мы знаем, что 25 октября совершится переворот - именно 25-го, - ни раньше, ни позже.
Центральный бой будет в Питере и Москве - там решается почти все.
Туда будет нужна наша помощь: мы должны им сказать, что сами готовы, что можем
дать своих лучших солдат, что здесь, у себя, мы - победители!
Когда один, другой, десятый, сотый город скажет, что и он победил, что и он готов к
помощи, - только тогда победа. Деревня победит вослед... Мы это знаем и лихорадочно
готовимся к роковым, решающим дням.
Рабочим за октябрь выдано по пяти фунтов дрянной муки. Больше не дадут ничего,
надежд на близкую получку нет, достать неоткуда, а покупать им не на что и негде.
Положение грошовое.
Мы приходим на митинги, многотысячные митинги ткачей, которые собираются у себя
по фабричным дворам.
Приходим, сами до тошноты голодные, говорить с ними о голоде.
- Рабочие! Дорогие товарищи!.. Видите сами - откуда мы добудем хлеба?.. Ближнюю
неделю так и не ждите, не будет совсем... А там... там, может быть, будет: твердо не заверяем,
а надежда есть... Вы за октябрь получили только пять фунтов - это тяжело; но что же делать,
коли хлеба нет и не видно: все картофельную шелуху жуем...
- И картофельной-то нет, - простонет из гущи со скорбью ткачиха, и ей глухо отзовется
старая, строгая мрачная соседка:
- Ах ты, господи, что же делать-то будешь...
- А вот што, - взвизгнет откуда-то женский крик, - вот што делать: у меня два дня не
жрамши дети сидят!.. Ишь словарь какой нашелся (это уже к нам), на што мне слова твои, ты
хлеба дай - хлеба, а то мне - тьфу на тебя... Вот што...
Это мать. Она не говорит, а, прыгая на месте, пронзительно и часто причитает, неистово
машет руками. Грани терпения перейдены, ее уговаривать невозможно.
Молчаливо стоят угрюмые, суровые ткачи: они понимают голодную мать - не помешают
ей в криках, в протестах, в угрозах отвести взволнованную душу. И мы замолчим.
Так одна от другой, заражаясь скорбью, вспомнив плачущих голодных ребят, еще
больней, еще острей почувствовав вдруг всю муку лишений женщины-матери, измученные
ткачихи взывают о помощи, бранят и проклинают - кого?.. Сами не знают кого, голосят,
словно у дорогого гроба...
Спокойны, строги, серьезны стоят без движения ткачи...
Проходят минуты острого негодования, жалоб, безумных протестов и угроз... Море
утихает, снова можно сказать; говоришь - и слушают тебя, и верят тебе, и знают, что помощь
придет все равно откуда-то из совета, от этих вот, стоящих на бочках, людей, которых
выбрали они же, ткачи, которым вверили свою жизнь и которых можно крепко побранить,
излить на них всю невыносимую боль страданий от голода, от болезней, лишений на каждом
шагу и каждый миг: свои, не обидятся.
Пробовали на эти митинги проникать мясники и в бурные минуты недовольства и угроз
начинали сами кричать, только по-своему, по-мясницкому... Их узнавали, иной раз колотили,
выбрасывали из рабочих дворов:
- Не лезь в чужое дело - здесь свои бранятся, сами и столкуются...
Над толпою проносятся слова:
- Мы опутаны изменой и предательством. Правительство бессильно: оно продолжает
кровавую бойню, оно фабрики держит за фабрикантами, не дает крестьянам землю... Станем
Стр.1