Словно кто-то, стон з а плечами, Разбирает медленно хоралы, — Белыми прозрачными лучами, Запинаясь, небо заиграло. <...> А потом — уверенней, стройнее, — Наливаясь светом тихой бури, Те лучи помчались, пламенея. <...> Словно пальць! по клавиатуре, — И пылала тонко надо мною, Радугой цвела и трепетала Музыка, что стала тишиною. <...> Нам дано видеть звуки и слушать тишину; счастлив тот, кто откроет в себе этот дар; за такое счастье можно заплатить земной болью. <...> Быть может, напишут потом, Л мы, под дождя дребезжанье, В промокшей земле подождем. <...> И это — подожде м — не только касается «изгнанья» эмигрантского: для Юрия Терапиано все мы на вот этой эмпирически зримой и прощупываемой земле, промокшей не только от дождя, но и от пота, крови, слёз, мы все на это й земле — изгнанники и скитальцы-пришельцы, может статься даже меньше изгнанники, чем коренные жители страны, ибо пришельцы ближе к вышней прародине, менее скованы и прикованы к материальному, земному, исконному. <...> Но на этой проклятой и вечно благословенной р е а л ь н ой евклидовской земле мы, изгнанники из прародительского рая обетованного, миров иных, тоже не оставлены веющими воскрылиями инобытия, прародины дух а : . <...> . И особенно весной, когда так прозрачны дали, так кружевами легкой листвы подчеркивается нездешность здешнего мира, мы чувствуем это освежающее прикосновение к мирам иным, и не нужна нам даже наша вольная воля, наша свобода, столь, как хлеб и небо, насущно нужная здесь , нашем дольном мире: Тянет свежестью и медом Из раскрытого окна. <...> Хороши у Терапиано легкие касания, негромкие слова, чуть слышные шаги образов и ритма: . <...> Поэт сознательно сдерживается, не распускает себя, не кричит во все горло: кому кричать в пустыне? <...> Может быть, только пророки и святые могут себе позволить это: и то из святых Фиваид, заиорданских пустынь, из выжженного солнцем Синая: «глас вопиющего в пустыне. <...> Лишенное почвы родной. в Касание вечности, небытие, предгибельные переживания, — и сквозящее <...>