ЭХО ВЕЛИКОЙ ВОЙНЫ Валерия Пустовая Пядь Патрокла Григорий БАКЛАНОВ. <...> Повесть не только написана после войны, но и обращена ко времени, далеко отстоящему от рассказчика. <...> Ее легко перечитывать с сегодняшней точки зрения, с точки максимальной удаленности от плацдарма и болот, от разрывов и переправы через Днестр. <...> Бакланов запечатлевает войну для мира, и читателю приятно быть понимающим, познающим законы боя в тишине чтения. <...> Приятно и оттягивать момент боя вслед за автором, кормящим нас тревожным ожиданием, днями прозябания, когда не единожды рассказчику вступит в ум: да полно, здесь ли война и не покажется ли наблюдателю из-за Днестра, по ту сторону сороковых, что обтоптал я, обползал свою пядь земли почем зря? <...> В повести есть на что переключиться, повлечься за чем-то куда более общечеловеческим, обещанным нам, в отличие от войны, о которой ведь всегда рассказывают с припиской: не повтори. <...> Зачем война — если все вокруг рассказчика Мотовилова вспыхивает, сверкает, блестит, дышит паром? <...> Не война и мир, а война и свет — повесть переполнена бликами, отсветами, она вся играет мелкими, переливчатыми гранями под солнцем. <...> Да, так: повесть о пяди земли на самом деле заворожена солнцем. <...> «Громадная проблема: индивидуальность на войне», — очень ловко поймал Лев Оборин особенный ракурс Бакланова («Знамя», 2010, ¹5). <...> Рассказчик то и дело оговаривает: эти его сослуживцы — зануды, крохоборы, пригребатели благ, самодуры — они ведь «и в жизни» такие. <...> То есть вот этого до исступления неприятного рассказчику трубача Мезенцева и непроходимого комдива Яценко вроде как легко перенести к нам, из плацдарма в офис, и вместо связи на болотах налаживать с трудными коллегами международные продажи. <...> Бакланов пытается завещать нам войну, его беспокоит искажающая линза времени, тревожит будущая беспечность чужой молодости, которая забудет, что воля ее оплачена войной. <...> Но сам он как будто не вынимает линзу — а еще подкручивает окуляр. <...>