«Семь дней творения», проникнуться его тоской по изначальной религиозной цельности человека, перестрадать русскую действительность от революции до наших дней, — возможно, новый роман писателя «Карантин» задаст новые загадки, а у некоторых вызовет и недоумение. <...> И правда, на первый взгляд новый роман Максимова конструктивно и идеологически не есть продолжение тех духовных, онтологических задач, которые запечатлены писателем с такой поразительной художественной откровенностью в «Семи днях творения», обогащенных к тому же изнутри лучшими традициями русской прозы XI X в. и свободных от затормаживающих влияний прозы двадцатых и тридцатых годов, чуждой всякой религиозной проблематики. <...> сал, что роман «Семь дней творения» был нацелен на оформление глубоких религиозных переломов, означенных в наше время. <...> На эту мысль наводило и то мастерство, с которым писатель закрепил психологические типы наших современников, построил характеры героев, сквозь психологическую полноту которых начинало уже просвечивать то осмысление, которое рождает сложный мир религиозной проблематики. <...> Поэтому, я думаю, читателям, сочувствующим Максимову и его проблематике, а не только воспринимающим его роман в сфере общественной жизни, станет ясно, что такая видимая отдаленность «Карантина» от «Семи дней творения» объясняется попыткой писателя освоить те явления, которые будут ему необходимы (и уже необходимы сейчас), может быть, как раз для создания нового религиозного типа. <...> И это не означает, что «Карантин» имеет какоето служебное назначение, ничто не говорит о его переходности. <...> Напротив, в «Карантине» ставится и резко означается внутренняя тема — тема покаяния. <...> В первом романе герои Максимова •— страдающие, пытающиеся осмыслять катастрофические события — загнаны в тупик своего нерелигиозного сознания; роман в целом скорее онтологичен, чем антропологичен. <...> Какова ни была бы форма покаяния, она требует жестокой <...>