Годы безвременщины (О романе «Семь дней творения» В. Максимова <...> Пожалуй, не определишь его точнее и безысходнее, чем это сделал Пастернак в замечательном своем стихотворении «Август»: «годы безвременщины». <...> Опустошенный и обескровленный духовными катастрофами, внутренне человек изнемог и затих; соблазн «историзма» охватил всё его существо — «довериться» потоку, несущемуся неизвестно куда и зачем, «принять» творимое время как неизбежность или бессмысленность (как перед каменной стеной, — хотя тот же Достоевский настаивал, что неужто о каменную стену лишь оттого бессмысленно биться, что она — каменная?!), онеметь и сократиться до предела; так плыл тот туман, который насылали «годы безвременщины»; ведь и время нуждается в человеческом сознании, как и человек — во времени, и без их духовного «противостояния» положительная сущность времени легко обращается в апофатическую* стихию «внешнего бытия». <...> Онтологические вопросы ставятся жёстко, в упор; роман не только посвящен «главным» вопросам бытия, но все мало-мальски «второстепенные» вопросы вовсе исключены из его сферы. <...> И в этом — не только сила художника, но и (о чем я буду обстоятельно говорить ниже) «историческая правота» автора. <...> Ведь вся классическая русская литература жила «мировыми проблемами», и если во многом это был ее недостаток, то, с другой стороны, эта же приверженность к масштабности проблем оформлялась как внутренняя тяга. <...> Легко заметить, что почти вся современная наша литература старательно избегает этих «главных тем», разрешение которых требует диалектической напряженности, погружения в современную онтологичность сознания; отсюда же возникают все эти бесконечные лирические profession de foi*. <...> Так что факт обращения к этим темам свидетельствует не только о масштабности художественного дарования Максимова, но и о его устремленности к традициям классической русской прозы. <...> Появление романа — безусловное свидетельство зрелости <...>