Иван Алексеевич Бунин
МУХИ
Оригинал здесь: Электронная библиотека Яблучанского.
Прокофий лежит на нарах под полатями уже третий год: высохли ноги.
Деревня в завале, по косогорам над оврагами. Места глухие, богом забытые. Да еще рабочая
пора. Окрестные поля, усеянные копнами, голы и желты, похожи на песчаную пустыню, а в деревне ни
души, только старики и дети. Нагоняя дремоту, поют петухи. Скучно, как тоскующий немой, мычит на
выгоне телкенок. В тени от пунек дремлют, смахивая с ушей мух, собаки. На порогах жарких изб
попискивают, поклевывают цыплята. Тускло печет солнце, и с востока, из-за покатых полей, все
собирается, синеет и все ничем не разрешается молчаливая тучка.
И день за днем лежит он в этой тишине и скуке. Был я у него в прошлом году в эту же пору, был
нынешней весной и вот опять заехал. Все то же: в избе полутемно, жарко, на столе хлебы, прикрытые
рваным армяком; на этом армяке, на стеклах и по стенам кипят несметные мухи, - просто все черно от
мух, - а он лежит на нарах, головой к боку печки, до пояса прикрытый старой пегой попоной, и,
усмехаясь, курит трубку. Посасывает и усмехается. Под попоной - его неподвижные ноги. Они так
противоестественно тонки, так неприятны и страшны даже через полосатые портки, что я поспешил
отвести глаза, когда он откинул попону и показал мне их. А он еще пошутил:
- Посмотрите-ка, что делается! Не ноги, а коклюшки! Хоть кружево плети!
Я сижу возле нар на перевернутом ведре, кручу папироску и думаю о том, что вот через полчаса я
уеду, а он опять останется в этой избе, опять будет лежать да смотреть на противоположную стену, на
черные доски полатей, висящих над ним. Я ужасаюсь при одной мысли о таком существовании, а он
лежит себе как ни в чем не бывало и даже более того - чувствует себя, видимо, прекрасно. Что это такое?
Знаменитое русское терпение? Восточная покорность судьбе? Святость? Нет, все не то. Ничего святого в
его лице нет - обыкновенное лицо мужика средних лет, поражающее только ясностью и бодростью глаз.
И он усмехается и говорит:
- Верите ли, когда меня переносят на коник, чтобы, значит, тут перестлать, оправить, мне самому
чудно глядеть на эти ноги, до того они маленькие, ребячьи. Главное дело, волочатся совсем как чужие...
Мне нестерпимо даже думать об этих ногах. А он сосет трубку и, отмахиваясь от мух, откидывая
со лба длинные волосы, шутит и над волосами:
- Ишь оброс! Хоть в архиреи постригай!
Чтобы переменить разговор, я говорю:
- Ну и мух у вас, Прокофий!
Он оживленно подхватывает:
- Мух? Содом! Я их с утра до вечера мну, великие тысячи помял. Плюну на стену, они насядут
роем, а я их и мну. Палкой. Так сбоку меня и лежит.
И он шарит правой рукой по постели и показывает мне точно смолой вымазанную палку. В смоле
и стена: вся в мушином тесте.
- Да что ж, - говорит он, - не будь их, что бы я мог делать? А тут весь день занят.
- Ну, а еще что ж ты делаешь?
- А что ж еще? Да ничего. Лежу, курю, думаю.
- О чем?
- Да, конечно, так, пустяки, о чем придется. Об хозяйству мало теперь стал думать. Придут с
поля, начнут рассказывать, а я как-то без внимания. Нужды у нас, сами знаете, нету, ну и не думается.
Думаю больше о прежнем, когда здоровый, молодой был.
- Ах, Прокофий, - говорю я, не выдержав, - все-таки как это ужасно то, что случилось с тобой!
Но он спокойно глядит мне в глаза и спокойно, не вынимая трубки изо рта, отвечает:
- Нет, барин, это только мнение. Это вам только так кажется по вашему здоровью. А захворали
бы не хуже меня, что ж бы вы сделали? Лежали бы себе да лежали. Здоровому, понятно, думается
утешить себя разными разностями, побогаче стать, перед людьми погордиться, а лег - и мухам рад. Вы
вот норовите как бы что придумать, сочинить получше, а я как бы побольше мух помять. И все одна
честь, одно удовольствие. И смерть то же самое. Кабы она уж правда была так страшна, никто и не
умирал бы, никогда бы господь такой муки не допустил. Нет, это только одно мнение...
Стр.1