Когда Раскольников признается Соне в убийстве и спрашивает «с безобразно искаженным от отчаяния лицом»: «Ну, что же теперь делать?», то она, обычно тикая, пр!иниженная, вскакивает в ответ с места и, вдруг сверкнув глазами, призывает его как власть имущая встать на перекрестке, поклониться, поцеловать землю, которую он осквернил, и потом уже покаяться перед всеми. <...> Пролив кровь, к тому же еще женскую кровь, Раскольников роковым образом попадает в заклятый круг, он оказывается окруженным падшими женщинами, его обволакивает, как липкой паутиной, злая сущность проституции. <...> В вещих снах, в припадках эпилепсии, в стоянии у 1Смертного столба, на каторжных нарах в бессонные ночи, в -саване, надетом на него и Богом и людьми, познавал Достоевский мистическое тело вселенной. <...> Не боясь преувеличения, следует спросить: не был ли Достоевский еще при жизни восхищен однажды своим гением до третьего неба? <...> Теперь же обнаруживалось, что этот «кто-то» по-тгрежнему крепко держал Раскольников а в повиновении и своевольно заведывал его движениями и поступками. <...> К этому автор шешит добавить: «но холод был и от лихорадки, которая уже давно началась с ним во сне». <...> Едва успел Раскольников оторвать от панталон окровавленную бахрому и пропитавшийся кровью карман, как луч взошедшего солнца осветил его прорванный сапог: «на носке, который выглядывал из сапога, как будто показались знаки. <...> То была Настасья с дворником, принесшим повестку •— вызов в полицейскую контору, не имевший никакого отношения к вчерашнему, и, как выяснилось уже в участке, касавшийся мелкого дела о неуплате за квартиру. <...> Полицейская контора была совсем недалеко и помещалась в четБертом этаже. <...> С какой правдивой беспощадностью описывает Достоевский это здешнее и, одновременно, нездешнее нутро — чистилищную утробу, приступающую к перевариванию человека, потерявшего первородную свободу, когда-то Богом ему данную. <...> «Лестница была узенькая, крутая и вся в помоях <...>