Иван Алексеевич Бунин
ХУДАЯ ТРАВА
Оригинал здесь: Электронная библиотека Яблучанского.
Худая трава из поля вон!
Пословица.
I
Аверки слег, разговевшись на Петров день.
Молодые работники умылись с мылом, причесались, надели сапоги, новые ситцевые рубахи.
Аверкий, чувствуя слабость, равнодушие, не сходил перед праздником ко двору, не сменил рубаху; что
до остального наряда, то был он у него один - и в будни и в праздники. Молодые работники ели не в
меру и весь обед хохотали, говорили такое, что стряпуха с притворным негодованием отворачивалась, а
порою даже отходила от стола, бросив мокрую ложку. Аверкий ел молча.
Он был уже в той поре, когда хорошие, смирные мужики, много поработавшие, - а он таки
поработал, в одних батраках жил тридцатый год! - начинают плохо слушать, мало говорить и со всем,
что им ни скажешь, соглашаться, думать же что-то иное, свое. Он был в тех мужицких годах, которых не
определишь сразу. Он был высок и нескладен: очень худ, длиннорук, в кости вообще широк, но в плечах,
на вид несильных, опущенных, узок. И с этой полевой нескладностью, с лаптями и полушубком, никогда
не сходившим с плеч, странно сочеталось благообразие: небольшая, лысеющая со лба, в длинных, легких
волосах голова, изможденное лицо с тонким, сухим носом, жидко-голубые глаза и узкая седеющая
борода, не скрывающая сухой челюсти.
Все, над чем смеялись за обедом, казалось ему ненужным, несмешным. Но неприязни на его лице
не было. Ел он неспешно, кладя ложку, с детства привыкнув совершать трапезу, как молитву, ибо эта
трапеза всю жизнь была для него венцом трудового дня, среди вечных опасений за будущий день, хотя
всю жизнь и говорил он привычное:
- Бог даст день, бог даст пищу...
Мысли его туманились. Костлявые выступы скул, обтянутые тонкой серой кожей, розовели.
Думы не принимала пищи. Но оп ел пристально: и потому, что уж так полагается в праздник, и потому,
что еда могла, как думал он, помочь ему, и потому, что жалко было не есть: вот он заболел, с места,
должно, сойдет, дома же не только сладких харчей, а может, и хлеба не будет.
Подали на деревянном круге круто посоленную жирную баранину. Аверкий вспомнил, как
служил он когда-то зиму в городе. Подумав, он осторожно взял кусок своими тонкими пальцами и
бледно усмехнулся.
- Люблю горчицу, а где я ее могу взять? - сказал он застенчиво, не глядя ни на кого.
От баранины стало нехорошо; но он досидел-таки до конца стола. Когда же работники, дохлебав
до последней капли огромную чашку голубого молока и самодовольно икая, стали подниматься и
закуривать, смешивая запах махорки с запахом еды и свежих ситников, Аверкий осторожно надел свою
большую шапку, - в пеньковом дне ее всегда была иголка, обмотанная ниткой, - и вышел на порог сенец,
постоял среди голодных собак, жадно смотревших ему в глаза, точно знавших, что его тошнит. Погода
портилась. Стало сумрачно, похоже на будничное предвечернее время; мелкий дождь стрекотал по
газете, валявшейся у крыльца барского дома; индюшки, опустив мокрые хвосты, усаживались на
развалившейся ограде, а цыплята, которых сердито клевали они, лезли, прятались под их крылья...
Сладкие харчи! Аверкий знал им цену. Последняя предсмертная тягота наступала для него, а все же
крепко не хотелось ему терять их, когда брел он за избу.
Стр.1