В. Н. Майков
Нечто о русской литературе в 1846 году
Русская эстетика и критика 40--50-х годов XIX века / Подгот. текста, сост., вступ. статья и примеч.
В. К. Кантора и А. Л. Осповата. --М.: Искусство, 1982.-- (История эстетики в памятниках и документах).
OCR Бычков М. Н.
Периоды развития литературы наступают и проходят, не справляясь с искусственным разделением
времени на годы. Зачем же сохраняется до сих пор обычай в первых числах нового года отдавать публике
отчет в том, что прочла она в течение старого? Какой интерес может иметь перечень книг, изданий и
статей, о которых во время выхода их в свет уже говорено было подробно? Не все ли равно -- прочитать
на обертках двенадцати книг того или другого журнала названия всех разобранных им в течение года
сочинений? Говорят, будто такие очерки могут служить материалами для будущей истории литературы.
Но что сказали бы подписчики журнала в настоящее время, если б узнали, что он трудится не для них, а
для тех из их потомков, которые вздумают когда-нибудь заниматься историей отечественной литературы?
Это особенно справедливо в отношении к годам, ничего не значащим отдельно. А такие годы
бывают нередко; их можно назвать переходными. Они свидетельствуют только о том, что мысль,
одушевлявшая период, начинает изнемогать, истощаться в содержании; что общество утомляется той
точкой зрения, с которой смотрело на вещи в течение этого периода; что партии, образовавшиеся под
влиянием духа времени, начинают распадаться.
В это время (веселое, но бесплодное время!) каждый спешит отдать себе отчет в характере своего
призвания, бойко анализирует свои отношения к кругу, в котором находится, старается высвободиться изпод
влияния, которое увлекало его в круговорот деятельности вопреки его настоящему, природному
влечению; одним словом, это -- краткий миг всеобщего раздумья, всеобщей самостоятельности,
всеобщего порыва к обнаружению своей личности. В это блаженное время мало работается, зато много
думается, многое предпринимается, объявляется и собирается; надежда захватывает дух, и мысль несется
в будущее... Бодрый работник, поглощенный процессом труда, метким взглядом окидывает все стороны,
смекая, где можно будет положить больше сил, где потребуется больше печатных листов и бессонных
ночей, где попрочнее капиталы и повернее заказы; юноша с блистающим взором самоуверенно и
доверчиво кидается под зыбкую сень первого попавшегося ему в глаза предприятия в полном убеждении,
что мысль его, незадолго до того стяжавшая ему цветущий лавр в школе и в тесном кружку школьных
товарищей, дивным, неожиданным светом прольется на целый мир, трепещущий в ожидании ее и в
забвении всего остального; непреклонный утопист в костюме отжившего покроя показывается из-за
темного угла городского предместья, с пожелтевшею и отсыревшею тетрадью проекта, вогнавшего его в
слезную нищету и осеребрившего его горячую голову преждевременными сединами; а пройдоха
прикидывает на счетах, какую бы новую дрянь превознести ему до небес, не моргнув глазом, и в какую
новую светлую точку наметить повернее куском свежей грязи... Все суетится в картине, перспектива
потеряна, линии вьются и путаются, фигуры дрожат в быстро изменяющемся свете; одни типографские
наборщики сохраняют свое неподвижное безучастие к беспокоющейся вокруг них мятелице...
Но все это беспокойство не имеет почти никакого печатного выражения, кроме программ и
объявлений: чем разрешится оно на деле -- это еще загадка будущего.
Истекший 1846 год носит на себе все признаки переходной эпохи. Во все это время происходило в
русском литературном мире какое-то не совсем обыкновенное брожение; расклеивалось множество
плотных масс, распадалось и формировалось вновь множество групп; раздавались свежие звуки новых
надежд и хриплые стоны давно подавленного отчаяния. И все это разрешилось программами и
объявлениями об изданиях, имеющих печататься в 1847 году1. Таким образом, в литературном отношении
1846 год был как бы приступом к 1847-ому; сам по себе он не имеет ровно никакого значения.
Еще в ноябре и декабре 1845 года все литературные дилетанты ловили и перебрасывали отрадную
новость о появлении нового огромного таланта. "Не хуже Гоголя", -- кричали одни; "лучше Гоголя", -подхватывали
другие; "Гоголь убит", -- вопили третьи... Удружив таким образом автору "Бедных людей",
глашатаи сделали то, что публика ожидала от этого произведения идеального совершенства и, прочитав
роман, изумилась, встретив в нем, вместе с необыкновенными достоинствами, некоторые недостатки,
свойственные труду всякого молодого дарования, как бы оно ни было огромно2. Отчаянный размах
энтузиазма, с которым спущена была новость, привел большую часть читателей к забвению самых
простых истин: может быть, никого еще в свете не судили так неразумно строго, как г. Достоевского.
Предположили, что "Бедные люди" должны быть венцом литературы, прототипом художественного
Стр.1