Александр Иванович Куприн
По-семейному
Текст сверен с изданием: А. И. Куприн. Собрание сочинений в 9 томах. Том 5. М.: Худ.
литература, 1972. С. 184 -- 189.
Было это... право, теперь мне кажется порой, что это было триста лет тому назад: так много
событий, лиц, городов, удач, неуспехов, радостей и горя легло между нынешним и тогдашним временем.
Я жил тогда в Киеве, в самом начале Подола, под Александровской горкой, в номерах "Днепровская
гавань", содержимых бывшим пароходным поваром, уволенным за пьянство, и его женою Анной
Петровной -- сущей гиеной по коварству, жадности и злобе.
Нас, постоянных жильцов, было шестеро, все -- люди одинокие. В первом номере обитал самый
старинный постоялец. Когда-то он был купцом, имел ортопедический и корсетный магазин, потом
втянулся в карточную игру и проиграл все свое предприятие; служил одно время приказчиком, но страсть
к игре совершенно выбила его из колеи. Теперь он жил бог знает каким нелепым и кошмарным образом.
Днем спал, а поздно вечером уходил в какие-то тайные игорные притончики, которых множество на
берегу Днепра, около большого речного порта. Был он -- как все игроки не по расчету, а по страсти -широким,
вежливым и фатальным человеком.
В номере третьем жил инженер Бутковский. Если верить ему, то он окончил лесной, горный,
путейский и технологический институты, не считая заграничной высшей школы. И правда, в смысле
всевозможных знаний он был похож на фаршированную колбасу или на чемодан, куда, собираясь в путь,
напихали всякого тряпья сверх меры, придавили верхнюю крышку животом и с трудом заперли чемодан
на ключ, но если откроешь, то все лезет наружу. Он свободно и даже без просьбы говорил о лоции, об
авиации, ботанике, статистике, дендрологии, политике, об ископаемых бронтозаврах, астрономии,
фортификации, септаккордах и доминантах, о птицеводстве, огородничестве, облесении оврагов и
городской канализации. Он запивал раз в месяц на три дня, когда говорил исключительно по-французски
и по-французски же писал в это время коротенькие записочки о деньгах своим бывшим коллегам- -инженерам.
Потом дней пять он отлеживался под синим английским клетчатым пледом и потел. Больше
он ничего не делал, если не считать писем в редакцию, которые он писал всюду и по всяким поводам: по
случаю осушения болот Полесья, открытия новой звезды, артезианских ко'лодцев и т. д. Если у него
бывали деньги, он их рассовывал в разные книги, стоявшие у него на этажерке, и потом находил их, как
сюрпризы. И, помню, часто он говорил (он картавил):
-- Дгуг мой. Возьмите, пгошу вас, с полки Элизе Геклю, том четвегтый. Там между двухсотой и
тгех-сотой стганицами должны быть пять гублей, котогые я вам должен.
Собою же он был совсем лыс, с белой бородой и седыми бакенбардами веером.
В восьмом номере жил я. В седьмом -- студент с толстым безусым лицом, заика и паинька (теперь
он прокурор с большой известностью). В шестом -- немец Карл, шоссейный техник, жирный остзеец,
трясущийся пивопийца. А пятый номер нанимала проститутка Зоя, которую хозяйка уважала больше, чем
нас всех осталь-,ных, вместе взятых. Во-первых, она платила за номер дороже, чем мы, во-вторых, -платила
всегда вперед, а в-третьих, -- от нее не было никакого шума, так как к себе она водила -- и то
лишь изредка -- только гостей солидных, пожилых и тихих, а больше ночевала на стороне, в чужих
гостиницах,
Надо сказать, что все мы были и знакомы и как будто бы незнакомы. Одолжались друг у друга
заваркой чая, иголкой, ниткой, кипятком, газетой, чернилами, конвертами и бумагой.
Всех номеров было в нашем прибежище девять. Остальные три занимались на ночь или на время
случайными парочками. Мы не сердились. Мы ко всему привыкли.
Наступила быстрая южная весна. Прошел лед по Днепру: река разлилась так мощно, что до самого
горизонта затопила левый, низменный черниговский берег. Стояли теплые темные ночи, и перепадали
короткие, но обильные дожди. Вчера деревья едва зеленовато серели от почек, а наутро проснулся -- и
видишь, как они вдруг заблестели нежными, яркими первыми листиками.
Тут подошла и пасха с ее прекрасной, радостной, великой ночью. Мне некуда было пойти
разговеться, и я просто в одиночестве бродил по городу, заходил в церкви, смотрел на крестные ходы,
иллюминацию, слушал звон и пение, любовался милыми детскими и женскими лицами, освещенными
снизу теплыми огнями свечек. Была у меня в душе какая-то упоительная грусть -- сладкая, легкая и тихая,
точно я жалел без боли об утраченной чистоте и ясности моего детства.
Стр.1