АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ КУПРИН
НА ПОКОЕ
I
Когда единственный сын купца 1-й гильдии Нила Овсянникова, после долгих
беспутных скитаний из труппы в труппу, умер от чахотки и пьянства в
наровчатской городской больнице, то отец, не только отказывавший сыну при
его жизни в помощи, но даже грозивший
ему торжественным проклятием при
отверстых царских вратах, основал в годовщину его смерти "Убежище для
престарелых немощных артистов имени Алексея Ниловича Овсянникова". Оттого
ли, что учреждение это находилось в глухом губернском городе, или по другим
причинам, но жильцов в нем всегда бывало мало. Убежище помещалось в
опустевшем барском особняке, все комнаты которого давным-давно пришли в
ветхость, за исключением громадной залы
с паркетным полом, венецианскими
окнами и белыми, крашенными известкой, кривыми от времени колоннами. В этой
зале и ютились осенью 1899 года пятеро старых, бездомных актеров, загнанных
сюда нуждой и болезнями.
Посредине залы стоял овальный обеденный стол, обтянутый желтой, под
мрамор, клеенкой, а у стен между колоннами размещались кровати, и около
каждой по шкапчику, совершенно так же, как это заведено в больницах и
пансионах. Венецианских окон никогда не отворяли из боязни сквозняка, от
этого в комнате прочно установился запах нечистоплотной, холостой старости -
запах застоявшегося табачного дыма, грязного белья и больницы. Вверху, между
стенами и потолком, всегда висела серая, пыльная бахрома прошлогодней
паутины.
Лучшим местом считался угол около большой голландской печи, старинные
изразцы которой были разрисованы синими тюльпанами. Здесь зимой бывало очень
тепло, а широкая печь, отгораживая с одной стороны кровать, придавала ей до
некоторой степени вид отдельного жилья. В этом привилегированном месте
устроился самый давний обитатель овсянниковского дома, бывший опереточный
тенор Лидин-Байдаров, слабоумный, тупой и необыкновенно спесивый мужчина, с
трудом носивший на тонких, изуродованных подагрой ногах свое грузное и
немощное тело. Попав в убежище с самого дня его основания, он держал себя в
нем хозяином и первый дал тон скверным анекдотам и циничным ругательствам,
никогда не прекращавшимся в общих разговорах. Он же покрывал белые колонны
залы и стенки уборной теми гнусными рисунками и омерзительными изречениями в
стихах и прозе, на которые было неистощимо его болезненное воображение
тайного эротомана.
По другую сторону печи, ближе к окнам, помещался бывший суфлер Иван
Степанович - плешивый, беззубый, сморщенный старикашка. В былые времена весь
театральный мир звал его фамильярно "Стаканычем"; это прозвище сохранилось
за ним и в убежище. Стаканыч был человек кроткий, набожный, сильно
глуховатый на оба уха и, как все глухие, застенчивый. Ежедневно, по
нескольку раз, Лидин-Байдаров развлекался тем, что, сохраняя на лице
озабоченное выражение, говорил старому суфлеру издали всякие сальности, на
что Стаканыч улыбался ласковой смущенной улыбкой, торопливо кивал головой и
отвечал невпопад, к великому удовольствию бывшего опереточного премьера,
которому эта шутка никогда не надоедала.
С утра до вечера Стаканыч мастерил из разноцветных бумажек, тонкой
проволоки и бисера какие-то удивительно хитрые коробочки. Раз или два в год
он отсылал их партиями своему сыну Васе, служившему где-то в уездном театре,
"на выходах". Если же он не клеил коробочек, то раскладывал на своей кровати
пасьянсы, которых знал чрезвычайно много.
По ту же сторону, но совсем у окон,
обитал старый трагик
Славянов-Райский. Изо всех пятерых он один пользовался некогда широкой и
шумной известностью. В продолжение семи лет его имя, напечатанное в афишах
аршинными буквами, гремело по всем провинциальным городам России. Но через
год после его угарного заката публика и печать сразу и совершенно позабыли о
нем. За кулисами, впрочем, старые актеры долго еще вспоминали о небывалых и
безумных успехах его гастролей, о бешеных деньгах, которые он разбрасывал в
своих легендарных кутежах, и о скандалах и драках, которые он устраивал в
каждом городе.
С товарищами по общежитию Славянов-Райский держался надменно и был
презрительно неразговорчив. По целым дням он лежал на кровати, молчал и без
перерыва курил огромные самодельные папиросы. Иногда же, внезапно вскочив,
он принимался ходить взад и вперед по зале, от окон к дверям и обратно,
мелкими и быстрыми шагами. И во время этой лихорадочной беготни он делал
Стр.1