Александр Иванович Куприн
Каприз
Текст сверен с изданием: А. И. Куприн. Собрание сочинений в 9 томах. М.: Худ. литература, 1971.
Том 2 С. 164 - 173.
Огромный двухсветный актовый зал университета, казалось, утопал в целом море огня, который
яркими потоками бросали три газовые люстры, увешанные свер-кающими хрустальными призмочками, и
десятки четырехлапых бра, горевших в простенках между окнами и дверями. В одном конце зала
возвышалась просторная эстрада, красиво замаскированная флагами и густой стеной живых растений... На
эстраде блестел свежим лаком концертный рояль с поднятой вверх крышкой...
По-видимому, не оставалось более ни одного свободного места, но все новые и новые волны
зрителей беспрерывно врывались из входных дверей. Глядя на тех, которые уже сидели, чувствовалось,
что взгляд теряется в этом волнующемся море голов, лысин, причесок, черных фраков, мундиров, светлых
дамских платьев, медленно движущихся вееров, тонких рук в белых длинных перчатках, плавных жестов
и кокетливых, праздничных женских улыбок.
На эстраду взобрался и уверенно, почти гордо, подошел к ее краю красивый певец. Он был во
фраке с широким вырезом и с красной гарденией в петличке. Следом за ним, тенью, незаметно, очутился
на своем месте аккомпаниатор, у которого длинные, прямые и жидкие волосы падали на оба плеча.
Зал затих.
Несколько особенно франтоватых студентов, которых можно было бы по бантикам на груди
признать за распорядителей вечера, нетерпеливо толпились в холодной швейцарской между вешалками,
загроможденными верхней одеждой,-- они ожидали приезда Генриетты Дюкруа, примадонны парижской
Оперы, гаст-ролировавшей в городе весь зимний сезон. Хотя знаменитая певица и приняла с
очаровательной любезностью депутацию от молодежи и уверяла, что сочтет за большую честь для себя
пропеть на студенческом вечере, однако начиналось уже третье отделение, в котором именно и должна
была участвовать дива, а она до сих пор еще не приезжала.
"Неужели надула?" -- мелькала тревожная, но невысказываемая мысль в умах озябших
распорядителей, и они то и дело, один за другим, подбегали к окнам и, прижимаясь лицами к стеклу,
напряженно вглядывались в темноту зимней ночи. Дюкруа, назначавшая в дни своих представлений
безумные цены на места, была без сомнения, гвоздем вечера, главной приманкой для большинства
приехавшей публики...
На улице послышался грохот подъезжающего экипажа, и мимо окон в одно мгновенье мелькнули
два больших ярких фонаря. Распорядители быстро кинулись к дверям, волнуясь и оттесняя друг друга.
Действительно, это была Дюкруа. Она впорхнула в швейцарскую, улыбаясь студентам и указывая
рукой на свое горло, укутанное в тысячные соболя. Этот жест означал, что она охотно объяснила бы
уважительную причину своей неаккуратности, но боится говорить в нетопленной комнате.
Так как Дюкруа давно пропустила свой номер и разочарованная публика уже перестала ее
ожидать, то внезапное появление ее на эстраде вышло великолепным сюрпризом. Несколько сотен
молодых глоток и вдвое большее количество здоровых ладоней устроили ей такую долгую и
оглушительную встречу, что даже и она, привыкшая быть повсюду кумиром публики, почувствовала в
душе приятное щекотание лести... Она стояла у края эстрады, слегка наклонившись всем телом вперед и
обводя ряды зрителей своими большими, черными, смеющимися глазами. На ней было шелковое
глянцевитое платье, корсаж которого держался на плечах при помощи узеньких ленточек. Прекрасные
обнаженные руки, низко открытая высокая грудь и длинная, круглая, гордая шея казались выточенными
из какого-то теплого, бархатного мрамора.
Несколько раз буря аплодисментов утихала, но едва только Дюкруа подходила к роялю, как новый
взрыв восторга заставлял ее возвращаться к краю эстрады. На-конец, она со своей очаровательной
улыбкой сделала руками просительный жест, указывая на рояль. Крики постепенно стихли, но весь зал
продолжал глядеть на нее влюбленными глазами. И среди полнейшей, но живой, внимательной тишины
она запела один из романсов Сен-Санса.
Алексей Сумилов, студент-медик II курса, стоял, прислонившись к боковой колонне, и слушал с
закрытыми глазами пение, нежно и властно раздававшееся с эстрады. Он любил музыку какой-то
удивительной, болезненно-страстной любовью, ощущая ее не только ушами, но всем телом, всеми
нервами, всей своею душой... И теперь каждый звук чудного голоса проникал в самую глубь его существа
и отзывался там такой сладкой дрожью, что Алексею мгновениями казалось, будто эти звуки раздаются в
его собственной груди.
Когда восторженный рев толпы подымался после каждого оконченного романса, Алексей
Стр.1