А. С. Хомяков
О возможности русской художественной школы
Русская эстетика и критика 40--50-х годов XIX века / Подгот. текста, сост., вступ. статья и примеч.
В. К. Кантора и А. Л. Осповата. --М.: Искусство, 1982.-- (История эстетики в памятниках и документах).
OCR Бычков М. Н.
В письме, напечатанном мною в "Московском сборнике"1, я сказал, что преобладание и
одностороннее развитие рассудка составляют характеристику нашего мнимого просвещения. Никто не
опровергал этой истины: она так очевидна, что ее и оспоривать невозможно. Но, с другой стороны,
многие, допуская ее, не видят в ней беды. Иначе и быть не может. Общество, которое лишилось полноты
разумного развития, должно было отчасти лишиться способности понимать и ценить эту полноту. Оно
должно быть склонно презирать утраченное или еще недостигнутое и утешаться скудными
приобретениями, купленными ценою великих потерь. Это состояние общества не случайно. Полнота и
целость разума во всех его отправлениях требуют полноты в жизни; и там, где знание оторвалось от
жизни, где общество, хранящее это знание, оторвалось от своей родной основы, там может развиваться и
преобладать только рассудок -- сила разлагающая, а не живительная, сила скудная потому, что она может
только пользоваться данными, получаемыми ею извне, сила одинокая и разъединяющая. Все прочие
животворные способности разума живут и крепнут только в дружеском общении мыслящих существ;
рассудок же в своих низших отправлениях (в поверхностном анализе) не требует ни сочувствия, ни
общения, ни братства и делается единственным представителем мыслящей способности в оскудевшей и
эгоистической душе. Впрочем, это преобладание односторонней рассудочности не есть действительное
укрепление рассудка. Он сам приходит в упадок и лишается высших аналитических способностей, но
кажется только преобладающим и крепнущим потому, что все прочие способности подавлены. Я почел
необходимым прибавить это объяснение для читателей, которые могли полагать (иные действительно
полагали), что я позволил себе некоторую произвольность в оценке нашего общественного мышления, и
надеюсь, что они согласятся в необходимости сделанных мною выводов.
Очевидно, что такое состояние мысли не допускает даже и возможности русской народной школы.
Конечно, найдутся люди (я таких и встречал и знаю), которые скажут: "Почему же школа
художеств должна быть народной? Прекрасное везде прекрасно. Надобно искать художества, а не
народности в художестве. Этот тесный и, так сказать, славянофильский взгляд на прекраснейшее явление
духа человеческого убивает силы духовные или увлекает их по ложным безысходным путям; он
недостоин ни просвещенного 19-го века, ни просвещенной земли". Такое суждение, как известно,
сопровождается всегда легким пожатием плеч, знаком добродушного сожаления об ограниченности
славянофильской, и несколько гордою улыбкою, выражением внутреннего довольства своим собственным
просвещением и своею гуманностию. Я согласился бы с ним охотно, если бы меня не останавливали две
преграды -- факты и их аналогия, разум и его законы.
До сих пор сколько ни было в мире замечательных художественных явлений, все они носили
явный отпечаток тех народов, в которых возникли; все они были полны тою жизнию, которая дала им
начало и содержание. Египет и Индия, Эллада и Рим, Италия, Гишпания и Голландия, каждая из них дали
образовательным художествам свой особый характер. Памятник в глазах историка-критика восстановляет
историю (разумеется, умственную, а не фактическую) исчезнувшего народа так же ясно, как и письменное
свидетельство. Характер торговый, любовь к роскоши, к вещественному довольству, к осязаемой природе
и, так сказать, к телесности человеческой сближают школу венециянскую с фламандскою, несмотря на
различие племен, верований и государственных форм, хотя и эти различия также ярко отпечатаны в
Рембрандте и Рубенсе, с одной стороны, в Тицияне или Тинторете -- с другой. Римское монашество и
ужас инквизиции запечатлены в живописцах Гишпании, несмотря на ясное солнце, которое сделало их
колористами, и на чистые начала христианства, которым они не вполне изменяли, хотя и давали им тесное
и одностороннее значение. Сухое протестантство, строгая дума, склонность к анализу и в то же время
любовь к явлениям земным в их неблагороднейшей форме могут легко быть замечены в школе немецкой.
Такие же явления можно заметить и во всех школах; такие же явления и во всех искусствах, будь они
искусствами формы, звука или слова. Вывод один и тот же: везде и во все времена искусства были
народными. Уже по одной аналогии нельзя думать, чтобы этот закон изменился для России. Я знаю, что
нам, ожидающим возврата своенародности, часто ставится в попрек то, что мы ожидаем от этого возврата
Стр.1