© 2004 В.В. Инютин Воронежский государственный университет В конце XIX века литература прямого психологического анализа, видимо, стала восприниматься как нечто архаическое, несоответствующее новому мироотношению. <...> Литература стремится возвратиться к изображению внешней пластики реальности и через это изображение – к психологии, к нравственно-психологическим проблемам. <...> Эта тенденция обнаружилась и в творческих поисках модернизма, и в произведениях А. Чехова <...> Неприятие самого художественного принципа прямого, исповедального психологизма (полуиронически, но вс¸ же: психолог Пушкин, “Учитель словесности”) соотносится у Чехова с отказом от “идейного” героя, от героя-идеи. <...> Видимо, сначала это проявилось в отторжении от литературного опыта восьмидесятых годов, от литературы народничества с е¸ тенденциозностью, заданностью, назидательностью. <...> Потом дело дошло до “прародителей” литературного типа, схематизированного, упрощ¸нного народниками – до героев Л. Толстого <...> Это обстоятельство времени, эпохи: безгеройность, отсутствие сильной, цельной личности, инфляция слова и идеи. <...> И вс¸-таки не менее общеизвестно его размежевание с толстовским героем: Лида, старшая сестра Мисюсь из рассказа “Дом с мезонином”, и др. <...> Чехов чувствовал себя свободнее и, на наш взгляд, явные достоевские параллели прослеживаются у него в пьесе “Дядя Ваня”. <...> Это параллели со многими произведениями Достоевского: и с его ранними повестями (“Хозяйка”, мрачный старик, губящий судьбу женщины), с романом “Идиот” (Войницкий – Мышкин, Елена – Настасья Филипповна). <...> Но в 28 первую очередь пьесу Чехова, по нашему мнению, можно соотнести с романом “Преступление и наказание”. <...> Речь может идти о некоей точке отсч¸та, о желании Чехова “разыграть” достоевский сюжет в условиях своей эпохи. <...> Чеховский персонаж сам обозначает эту соотнесенность, когда восклицает, что из него могли бы получиться Шопенгауэр или Достоевский. <...> в своих произведениях <...>