Н. А. Добролюбов
Очерки и рассказы И. Т. Кокорева
Москва. 1858 г. Три части.
Н. А. Добролюбов. Литературная критика
М., ГИХЛ, 1961
OCR Бычков М. Н.
Лет двенадцать тому назад начали появляться в "Москвитянине" рассказы, подписанные
фамилиею И. Кокорева. Несмотря на то что "Москвитянин" не пользовался тогда хорошей репутацией и
мало читался, Кокорев скоро успел обратить на себя внимание публики. Его имя отделилось от имен
обычных вкладчиков "Москвитянина" вместе с именами Островского, Писемского, Потехина... Его
рассказы, раскрывавшие подробности жизни ремесленников и мелких промышленников московских,
постоянно встречали сочувствие публики. Было время (в 1852 г., после напечатания "Саввушки"), когда
ожидания от таланта Кокорева были очень велики; от него надеялись серьезного, глубоко задуманного и
строго выполненного произведения из нашей городской-народной жизни, которую он знал в мельчайших
подробностях и которой умел сочувствовать. Но через два года потом (в 1854 г.) Кокорев умер,
ожидания остались невыполненными; о смерти молодого писателя было несколько строк в том журнале,
где он участвовал; редакция журнала обещала в скором времени издать его сочинения; но потом, как
водится, забыли и о Кокореве, забыли и об обещании редакции (забытом ею самой), забыли и о самом
журнале, который тоже скончался, недолго пережив своего талантливого сотрудника1.
Теперь снова представляется случай вспомнить о Кокореве; вышли его сочинения, изданные,
впрочем, не редакциею "Москвитянина", а одним из товарищей покойного -- В. А. Дементьевым. Эти три
бедно и серо изданные томика наводят на мысли очень невеселые. В них человек, хотя несколько
знакомый с закулисной жизнью журналистики, ясно читает грустную историю гибели таланта. Люди,
находившие в Кокореве зародыши сильного дарования, ценившие его горячую любовь к работящим
беднякам нашим, большею частию и не предполагали тех обстоятельств, которые служили у него
источником этой любви, но вместе с тем и препятствовали свободному развитию его дарования. Строгие
эстетические ценители хотели, чтоб он дольше вынашивал в душе свои произведения, давал своим
очеркам больше стройности, больше объективировал их, лучше отделывал со стороны внешнего
изложения... Но ценители не знали, в каком отношении находились произведения Кокорева к его
собственной жизни. Немногим было известно, что эти очерки, изображающие горькую бедность с
честным трудом, а подчас и грязь, и забвение горя за чаркой, и невольное вилянье из стороны в сторону,
что все это -- воспроизведение того, что со всех сторон обхватывало и сжимало жизнь самого автора. Он
не издали, не в качестве дилетанта народности, не в часы досуга, не для художественного наслаждения
наблюдал и воображал жизнь бедняков, с горем и часто с грехом пополам добывающих кусок хлеба. Он
сам жил среди них, страдал с ними, был с ними связан кровно и неразрывно. Он недурно изображал
мастеровых, кухарок и извозчиков; не мудрено: его трудами поддерживалось существование старого
больного отца, ремесленника из вольноотпущенных, давалась помощь: его матери -- кухарке, его брату -извозчику!..
Ему ли было отделяться от героев своих произведений и стараться объективировать их! Ему
ли было заботиться о вынашивании в душе своих образов, об изящности их отделки! Будь какая угодно
артистическая натура, но трудно усадить в живописное положение больного отца, чтобы с него
нарисовать изящный портрет нищего старика; трудно томить его голодом, чтобы, смотря на его
страдания, выносить в душе образ голодной бедности и потом с эпическим спокойствием выставить его
напоказ миру... Нищета семейная, безотрадное, насущное, сосущее горе, в каком проходила жизнь
Кокорева, мало благоприятствуют ровному и спокойному течению мыслей. Не мудрено, что его рассказы
и очерки выливались из души лирическим порывом, что о каждом бедном ваньке, о кулаке, о мастеровом
-- он рассказывал с таким кротким и теплым чувством, как будто бы говорил о своем родном брате.
Пускался он иногда и в шуточки, старался смешить и смеяться; но это как-то не шло к его тону, не к лицу
ему было: губы его как будто складывались в улыбку, а на глазах блестели слезы. И только этими
невольными, кроткими слезами да этой робкой, неудачной улыбкой и сказался он миру. Ни отчаянного
стона, ни могучего проклятия, ни желчной, кроваво-оскорбляющей иронии -- ни разу не вылетело из
этого нежного, терпеливого сердца. Он как будто забит, запуган был жизнью; он боялся поглубже
заглянуть в свое сердце, разбередить его раны, поднять со дна души вечные вопросы о правде, о счастье,
о честном труде и об участи бедных тружеников на этом свете... Покорно склонился он перед своей
Стр.1