Анатолий Федорович Кони
Федор Михайлович Достоевский
Кони А. Ф. Воспоминания о писателях.
Сост., вступ. ст. и комм. Г.М. Миронова и Л. Г. Миронова
Москва, издательство "Правда", 1989.
Я просил нашего председателя разрешить мне выйти из пределов программы сегодняшнего
заседания Юридического общества, чтобы сказать несколько слов в память человека, пред гробом
которого в эти последние дни пролито столько искренних слез и чей прах был предметом такого
величавого выражения скорби. Я не опасаюсь, что меня спросят: "Какое отношение может иметь Федор
Михайлович Достоевский к собранию юристов?" -- и не думаю, поэтому, что слово мое будет сочтено
неуместным... Слово о великом художнике, который умел властно и глубоко затрагивать затаенные и
нередко подолгу молчаливые струны сердца, не может быть неуместным в среде деятелей, посвятивших
себя изучению норм, отражающих на себе душевную потребность людей в справедливости и искание
наилучшего ее осуществления. Наше общество не должно составлять замкнутую корпорацию, чуждую
всему выходящему из пределов узкой специальности,-- мы соединились здесь не с тем, чтобы,
уединившись от жизни и тщательно закрыв уши на шум и вечное движение волн живой
действительности, толковать лишь о наших технических вопросах. Те темы, которые мы разрабатываем за
последнее время, те вопросы, о которых говорят некоторые из нас пред вами, служили бы лучшим
опровержением противоположного взгляда, если бы он мог найти себе место между нами... И когда за
стенами нашего собрания происходит явление, возбуждающее общее внимание и скорбь, когда после
обильной трудом и душевными тревогами жизни закрывает глаза человек, подходивший к вопросам,
составляющим нашу специальность, со своей собственной, особой, оригинальной художественнопсихологической
стороны,-- мы имеем право -- нет! более, чем право,-- мы обязаны помянуть его и хоть в
немногих словах вспомнить, как относился он к этим вопросам.
Три вопроса, неравных по объему, но равносильных по значению, возникают пред человеком,
который, познакомясь в теории с уголовным правом, впервые касается на практике обширной и темной
области действий, называемых преступлением. Прежде всего является вопрос о живом содержании
преступления,-- не как отвлеченного понятия о нарушении норм, а как конкретного, осязательного
явления. Теория дает общие положения, указывает руководящие начала, определяет состав каждого
преступления,-- но его сокровенное содержание не вмещается в ее рамки. Совокупность влияний,
порождающих преступление, и та внутренняя борьба, которая должна происходить в человеке между
волею и страстью, между совестью и влечением, прежде чем он решится на роковой шаг,-- ускользают от
теории. Она может наметить лишь стадии в развитии преступления, указать станции на его пути,
определить самый путь -- может сказать: "это приготовление", "а это уж покушение", "а вот это
совершение",-- но она не в силах развернуть пред нами картину внутренней движущей силы преступления
и того сцепления нравственных частиц, в которых эта сила встречает себе противодействие. И вопрос о
внутреннем содержании преступления, о том -- каким образом порочная наклонность, ложная идея,
страсть победили и страх наказания, и привычку подчиняться условиям общественного быта -- остается
открытым пред юристом, в помощь которому является одна теория права. Она указывает ему на
преступление как на проявление вражды против общественного порядка, описывает подробно свойства и
вооружение врага и по большей части оставляет его лицом к лицу с неизбежным жизненным вопросом о
том, как дошел этот враг до того, чтобы сделаться таковым.
Затем вырастает вопрос о наказании в том виде, в каком оно существует в действительности,-вопрос
не о той указанной в кодексе poena, которая не может быть sine lege {Наказание без закона
(лат.).}, а о настоящей каре, обусловленной историею и бытом страны. Теория дает точные указания, как
должно быть организовано наказание, и рисует целую схему карательных мер и учреждений,
существующих в стране, но жизнь наполняет отдельные клеточки этой схемы своим содержанием, и без
знакомства с этим содержанием мыслящий юрист обойтись не может.
Наконец, когда он познакомился с практическим осуществлением теоретически изображенного
наказания, у него невольно рождается новый вопрос,-- важный по нравственному свойству своему, по
свету, который бросает он на всю уголовную деятельность. Человек, совершивший преступление, наказан,
буйная воля внешним образом сломлена и придавлена уголовною карою,-- но этим далеко не все
исчерпано. Он не хотел подчиняться условиям общежития, совершая преступление,-- где же
доказательства, что он захочет сознательно, а не насильственно, со злобою или презрением, подчиняться и
последствиям нарушения этих условий? Отрицая общественный порядок, он может, в самом себе, не
Стр.1