162 нально сдержанный спектакль производит неожиданный эффект — он обозначает дистанцию между некогда пережитым и ныне неосмысленным. <...> Если попытаться переформулировать вопрос философа Джорджо Агамбена “Что остается после Освенцима?”, то очевидКритика. <...> Теория но, что многолетняя сакрализация блокады обернулась отсутствием в обществе элементарного человеческого сострадания: слово “блокадник” до сих пор свято, а жизнь его — нет. <...> От прошлого нам достались одни пустые рамы. <...> Сергей Лебедев О потерях и обретениях “Саша, вынеси мусор! <...> О чем будут говорить в ЦИМе, сомнений не вызывает: что-то “против” войны, что-то “за” дружбу народов и так далее, по бесконечному списку вечных нерешенных вопросов. <...> ” Магические слова действуют мгновенно: зрители оставляют праздные разговоры в фойе и переступают порог предельно сосредоточенные. <...> В центре—кухонный стол, на нем незамысловатый набор продуктов: хлеб, морковь, селедка, домашние пирожки. <...> Но вместе с ним чувствуется в воздухе застывшее недоумение. <...> И хотя зрители честно рассматривают инсталляцию, важно кивают и деловито перешептываются, атмосфера неловкости и смущения буквально обволакивает зал легкой дымкой, проникает под кожу, сковывает. <...> Создатели спектакля выкидывают зрителя из зоны комфорта и незаметно для него самого помещают в новое пространство. <...> Шелест деревьев, крик детворы за окном, маленькая кухня и чья-то чужая печаль— и когда все это успело войти в твою жизнь? <...> Режиссер Виктор Рыжаков действует безошибочно: увлекая зрителя еще на входе, завладев его чувствами, он тут же ставит перед ним стену — простую кирпичную стену, расположенную у самой кромки сцены так, что актерам остается лишь узкое пространство. <...> А зритель будто оказывается на границе: позади такой естественный мир с его звуками, запахами, смущением, а впереди — голая безжизненная кирпичная стена. <...> Ловко играя с пространством, режиссер моментально расставляет акценты и задает, пожалуй <...>