А. А. Григорьев
Гоголь и его последняя книга
Русская эстетика и критика 40--50-х годов XIX века / Подгот. текста, сост., вступ. статья и примеч.
В. К. Кантора и А. Л. Осповата. --М.: Искусство, 1982.-- (История эстетики в памятниках и документах).
OCR Бычков М. Н.
И понятною тоскою уже загорелась земля; черствее и черствее становится жизнь; все мельчает и
мелеет, и возрастает в виду всех один исполинский образ скуки, достигая с каждым днем
неизмеримейшего роста. Все глухо, могила повсюду. Боже! Пусто и страшно становится в Твоем мире!
("Выбранные места из переписки с друзьями" Н. Гоголя, стр. 284)1
1
Последняя книга Гоголя составляет чуть ли не самый важный вопрос нашей литературы в
настоящую минуту, не только сама по себе, но и по отношению к партиям, в которых этот вопрос нашел
себе различные ответы2. Книга эта -- "Выбранные места из переписки с друзьями" -- сделалась уже не
простым литературным явлением, но делом, процессом литературным. Еще за несколько времени до
появления своего в свете она возбуждала толки, еще предисловие ко второму изданию "Мертвых душ"
встречено было неприязненно3, хотя, собственно говоря, в этом предисловии нет ничего такого, что не
было прежде сказано поэтом, на что по крайней мере не было сделано им намека. Партия, встретившая
неприязненно предисловие к "Мертвым душам", может быть, не заметила, что она противоречит самой
себе и более еще противоречит современному значению искусства, которое, сошло с своих прежних
ходуль, совлеклось с туманного нимба, существует для всех и каждого, дает в себе часть всем и каждому.
То время, когда поэт мог сказать себе: "Ты царь -- живи один!"4, уже прошло -- не знаем, ко вреду ли
искусства, но, во всяком случае, не ко вреду общественного развития. Повторяем опять, что же тут
мудреного, что поэт, который хочет создать народную эпопею, прислушивается к голосу народа?..
Неприязненность встречи предисловия ко второму изданию "Мертвых душ" объясняется только
последнею книгою Гоголя, о которой давно уже ходили темные слухи в обществе5. Партия, складывавшая
для Гоголя пьедестал из бренных остатков всей прошедшей литературы, до тех пор только поклонялась
своему кумиру, пока не видела -- или, лучше сказать, могла еще не видеть -- слишком яркого различия его
образа мышления от ее образа мышления, ибо, в настоящую минуту, говоря словами этой странной книги
Гоголя: "уже умные люди начинают говорить, хоть противу собственного убеждения, из-за того
только, чтобы не уступить противной партии, из-за того, что гордость не позволяет сознаться пред
всеми в ошибке", ибо в настоящую минуту -- и этим мы в особенности обязаны всепримиряющему
понятию гегелевского развития -- исчезла во многом и во многих вера в то, что
Das Wahre war schon langst gefunden,
Hat elde Geisterschaft verbunden
Das alte Wahre fass es an {*}6.
{* Издревле правда нам открылась,
В сердцах высоких утвердилась,
Старинной правды не забудь (нем.).}
И умственное отчаяние заставило уцепиться, как за доску спасения, за истину личную или вообще
за личность. Личность -- вот последнее слово германского мышления, и до тех пор, пока в Гоголе видели
мы только величайшего аналитика личности, отыскивающего в нас и в себе Хлестаковых, Чичиковых,
Акакиев Акакиевичей, пока он не произнес суд над этой личностию, -- мы все, более или менее, видели в
нем, так сказать, оправдателя и восстановителя; мы предобродушно верили оправданию Чичикова и не
понимали, какие иные образы поднимутся "из облеченной в святой ужас и блистание главы"7; мы
бессознательно, на веру восхищались лирическим пафосом поэмы.
Стр.1