Александр Герцен
VERY DANGEROUS!!!
В последнее время в нашем журнализме стало повевать какой-то тлетворной струей, каким-то
развратом мысли; мы их вовсе не принимаем за выражение общественного мнения, а за
наитие направительного и назидательного ценсурного триумвирата1.
Чистым литераторам, людям звуков и форм, надоело гражданское направление нашей
литературы, их стало оскорблять, что так много пишут о взятках и гласности и так мало
"Обломовых" и антологических стихотворений. Если б только единственный "Обломов" не
был так непроходимо скучен, то еще это мнение можно бы было им отпустить. Люди не
виноваты, когда не имеют сочувствия к жизни, которая возле них ломится, рвется вперед и,
сознавая свое страшное положение, начинает, положим, нескладно говорить об нем, но всетаки
говорит. Мы видели в Германии всяких Жан-Полей, которые в виду революций и
реакций исходили млением, составляли лексиконы или сочиняли фантастические повести.
Но вот шаг дальше.
Журналы, сделавшие себе пьедестал из благородных негодований и чуть не ремесло из
мрачных сочувствий со страждущими, катаются со смеху над обличительной литературой, над
неудачными опытами гласности. И это не то чтоб случайно, но при большом театре ставят
особые балаганчики для освистывания первых опытов свободного слова литературы, у
которой еще не заросли волосы на полголове, так она недавно сидела в остроге.
Когда товарищи Поэрио, встреченные тысячами и тысячами англичан при въезде в Лондон, не
знали, что им сказать, и наконец просили простить их нескладную благодарность, говоря, что
они отвыкли вообще от человеческой речи в десятилетних оковах, народ не хохотал им в
ответ2, и "Пунш"3 смеющийся надо всем на свете, над королевой и парламентом, не сделал
карикатуры.
Смех есть вещь судорожная, и на первую минуту человек смеется всему смешному, но бывает
вторая минута, в которой он краснеет и презирает и свой смех и того, кто его вызвал. Всего
гения Гейне чуть хватило, чтоб покрыть две-три отвратительные шутки над умершим Берне,
над Платеном и над одной живой дамой4. На время публика отшарахнулась от него, и он
помирился с нею только своим необычайным талантом.
Без сомнения, смех одно из самых мощных орудий разрушения; смех Вольтера бил и жег, как
молния. От смеха падают идолы, падают венки и оклады, и чудотворная икона делается
почернелой и дурно нарисованной картинкой. С этой революционной, нивелирующей силой
смех страшно популярен и прилипчив; начавшись в скромном кабинете, он идет
расширяющимися кругами до пределов грамотности. Употреблять такое орудие не против
нелепой ценсурной троицы, в которой Тимашев представляет Святой слух, а ее трезубцем,
значит участвовать с ней в отравлении мысли.
Мы сами очень хорошо видели промахи и ошибки обличительной литературы, неловкость
первой гласности; но что же тут удивительного, что люди, которых всю жизнь грабили
квартальные, судьи, губернаторы, слишком много говорят об этом теперь. Они еще больше
молчали об этом!
Давно ли у нас вкус так избаловался, утончился? Мы безропотно выносили десять лет
болтовню о всех петербургских камелиях и аспазиях, которые, во-первых, во всем мире
похожи друг на друга, как родные
сестры, а во-вторых, имеют то общее свойство с котлетами, что ими можно иногда
Стр.1