Майор Лысаков почувствовал эту тоску впервые два года тому назад. <...> А ее дурная привычка — не пропускать концерты серьезной музыки, — музыки, которой она не любит и не понимает, а он, майор, ненавидит искренне и свирепо! <...> . . — А она, во время исполнения симфонии или квартета, сосредоточенно хмурит узкий лобик над выщипанными (бровями, малиновыми лакированными ногтями впивается в рукав его гимнастерки или кителя, но слушает, очевидно, плохо: все время погружена в чтение пояснительного текста программы. <...> Но классики знали далеко не всего человека: они знали, скажем, только А и Б, вернее же — только А, в бесконечной гамме человеческих переживаний. <...> И наши современники, которых ты не слушаешь и считаешь вздором, — вот они знают уже и А, и Б, и В в этих самых человеческих переживаниях. <...> На партсобраниях к майору часто приставали: — Почему ты, товарищ майор, не привлечешь в партию жену? <...> — Моя жена — дочь сталинского лауреата, — холодно отвечал майор. <...> — Майор сам у нас из интеллитен № 22 тов. — каким-то совершенно абстрактным жестяным голосом бросал капитан Голобородько, подтянутьш и хлыщеватый, из бывших политработников. <...> И вот — у Лысакова седые виски, а он всё еще майор, он, член партии с восемнадцатого года. <...> Ожирелый, с двойным подбородком и небольшими близорукими глазами за толстыми стеклами почти квадратных очков, начинающий принимать июд (артериосклероз), всегда строго застегнутый на все пуговицы, — он и знал, что нужно 'поддерживать с начальством и сослуживцами добрососедские отношения, но никак не мог пересилить себя — и мило приподнимать уголки рта при встрече с генералом, ходить в тости к полковнику, участвовать в попойках сослуживцев. <...> Всё это создавало ту отчуждённость, за которой таилась вовсе не гордость, в чём его постоянно обвиняли, а скорее безразличие, порожденное слишком хорошим пониманием жизни: — Бытие определяет сознание, — говорил он чуть насмешливо, и казался себе чужим, отгороженным <...>