ПИСЬМО ПЕРИКОЛЫ «Друг мой милый, тебя до могилы буду любить всей душой» — так песенкой Периколы, начала свое ггисьмо опереточная актриса Пахомова. <...> Это забытое, довоенное письмо завалилось в боковой карман старого чемодана, купленного когда-то у берлинского Вертгейма: он много путешествовал по фронтам всяческих войн, этот чемодан, и теперь водворился в маленьком парижском отельчике на улице Дурных Мальчишек. <...> Наше дело было поставлено на столичную ногу: мы везли осроренбаховский репертуар, заново написанные декорации, собственный оркестр с Финкельштейном во главе, собственных машинистов и электриков и двух администраторов, из которых одного звали генерал-квартирмейстером, а другого — фра-Диаволо. <...> Форкатти любил говаривать, что работать в России — дело благодарное: Форкатти любил русскую публику («публикуй», говорил он) высоко ставил ее нервность, возбудимость и щедрость. <...> Он сравнивал её с публикой итальянской в том отношении, что та и другая в начале представления не скрывает своего эстетического голода, а в конце — эстетического насыщения. <...> Форкатти говорил, что только две публики живут в театре: русская и итальянская. <...> Первый спектакль в незнакомом городе, перед незнакомой публикой, — всегда полон тревоги. <...> Капельмейстер, или как мы его называли «капельдудкин», Финкельштейн на эти мои капризы злил 40 ГРАН И ся, по-товарищески называл меня дурочкой, на репетициях обрывал оркестр и командовал нам всем: — Киндер, ша! <...> В Ставрополе издавалась газетка, набиравшаяся обтяпанным шрифтом, с пророческими передовыми статьями и с фельетонистом, писавшим короткими строчками. <...> Газетка эта относилась к оперетке презрительно, называл её тру-ля-ля, но совершенно неожиданно в воскресенье, на Красную Горку, в ней появилась статья под названием: «О Пахомовой». <...> Автор не передавал содержания пьес, не писал слов, похожих на школьные отметки, а писал о Пахомовой, что опереточная карьера для нее недостаточна, что у нее <...>